Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

И все же признáем, что заказной рифмоплет и идеологический монстр от поэзии вряд ли бы внушил своим коллегам – людям весьма разным, страстным и пристрастным – столь почитательное отношение к своей памяти.

Облик Маяковского легко представить по многочисленным фотографиям. Высокий, статный, лицо мужественное с постоянной складкой на лбу. В углу слегка провалившегося рта вечно торчащая папироса. И – всегда хмурый. Как будто дал обет не улыбаться до победы мировой революции.

Глядя на такого поэта, скажешь: вот она – сила слова, воплощенная в плоть! Вот она – уверенность в собственной правоте и безгрешности, запечатленная во взгляде слегка исподлобья; вот оно – разящее наповал слово, оно уже готово вырваться из пока плотно сомкнутых губ.

Между тем всё это – не более чем оболочка. И истинный в этом портрете – только рост: 189 см. Всё остальное – воображение пишущего.

Те, кто знали Маяковского лично, догадывались о его закомплексованности и застенчивости. От застенчивости и бравада со сцены, от закомплексованности – показная грубость.

С Пастернаком Маяковский познакомился в мае 1914 г. в кондитерской на Арбате. Позднее Пастернак описал такого Маяковского: «… пружиной его беззастенчивости была дикая застенчивость, а под его притворной волей крылось феноменально мнительное и склонное к беспричинной угрюмости безволие».

Маяковский всю жизнь прожил, как на сцене, на виду у зрителя. Отсюда и внешность: походка, одежда, неизменная папироса во рту, бритая голова (одно время), – всё это лишь поза, принимаемая актером, его имидж, как мы сказали бы сегодня. По тем же фотографиям, если их просмотреть в хронологической последовательности, можно легко заметить, как твердеют его черты, как все меньше остается в них человеческого, подвижного и мимолетного.

Если попытаться представить себе не внешний, а, если можно так выразиться, мировоззренческий облик Маяковского, то вполне допустимо такое, к примеру, утверждение: в искусстве он был левее А.В. Луначарского, в отношении к отступникам – злее и беспощаднее Ф.Э. Дзержинского, при этом в политике – прост, «как мычание». Но это все на словах, на бумаге, ибо застенчивый человек никогда бы не смог претворить всю свою словесную громовержесть в действительную жизнь. На словах – это один Маяковский, в прокуренной бильярдной – другой, в объятиях любимой женщины – третий. А куда деться поэту, коли он понимает, что

– А я, на самом деле, не такой. – Так и хочется закончить за поэта. Но то было бы ошибкой. Не надо додумывать «за поэта».

Почитаем Ю. Карабчиевского. Надо полагать, «всё у него в жизни было: и поклонницы, и почти постоянные романы, но как далеко это было от того, к чему он стремился! Он хотел всеобщего обожания, убийства наповал с первого взгляда, с одного каламбура. Он ведь был пленником больших чисел. Миллион любовей, миллион миллионов любят. Между тем его пугались и с ним скучали. Вне стихов и карт его как бы и вовсе не было. И в зрелые годы, как в годы юности, земля-женщина оставалась спокойной и не ёрзала мясами, хотя отдаться». Немного грубовато, зато предельно точно. Таким и представляешь себе «агитатора, горлана-главаря» за кулисами его поэтического театра.

Азарт и скучность – лицевая и оборотная стороны одной медали. Иначе и быть не может. Ведь азарт – это своеобразный эмоциональный пик, за ним спад, депрессия, т.е. заурядная скучность в ее бытовом восприятии. Азартен Маяковский был во всем, азартен до судорог, до потери самообладания и контроля над собой: в творчестве, в играх, в любви. Эта черта его натуры и давала кратковременные вспышки на фоне переменчивого, но чаще – тяжелого, мрачного характера. Его разум был вторичен по отношению к его же эмоциям, а потому и жил он без оглядки на живых людей, делал всегда только то, что в данную минуту считал нужным. И к этому «нужному» шел своим размашистым шагом, затаптывая всех, кто путался у него в ногах.

По воспоминаниям Эльзы Триоле (младшей сестры Лили Брик), у Маяковского был особый дар «натягивать свои и чужие нервы до крайнего предела». А вот слова другой женщины, Вероники Полонской, актрисы, жены М.М. Яншина, последней, предсмертной любви Маяковского: он всегда на грани – или веселый, искрящийся, остроумный, или – мрачный, раздражительный. «Сразу делается трудным и злым». Если его что-либо не устраивало (чаще всего было непонятно: что именно), то удержу в подобной ситуации он не знал – остроумен он был только в разъяренном состоянии, в состоянии крайнего эмоционального возбуждения и тогда, как говорится, ради красного словца не щадил никого, в этом он не признавал никаких тормозов. Поэтому он столь же легко как сходился, так и расходился с людьми, с которыми еще недавно был близок. Так случилось с С. Есениным, Б. Пастернаком, А. Луначарским, М. Горьким. Не говоря о десятках менее звучных имен.

Годы постепенно угасавшего революционного энтузиазма, в которые творил Маяковский, были, что мы уже отметили, годами великого словоблудия. И одним из парадоксов тех лет, в капкан которого попал и Маяковский, был страх (на словах, само собой) стать обывателем: пить чай из самовара и слушать трели канарейки.

«Страшнее Врангеля обывательский быт», – писал Маяковский. В другой агитке он просит изобретателя: «…даешь порошок универсальный, сразу убивающий клопов и обывателей». Он страшился, что обывательщина коммунизм «побьет». А Лиле Брик, между тем, подарил не «Капитал» Маркса, а канарейку.

В 1922 г., когда уже набрала обороты новая экономическая политика и нэпманы, спасая советскую власть от неминуемого экономического банкротства, в мгновение ока обеспечили сытную жизнь тем, у кого было чем за нее заплатить, Маяковский (у которого – было!) писал тем не менее: «Пусть будет так, чтоб каждый проглоченный кусок желудок жег! Чтоб ножницами оборачивался бифштекс, вспарывая стенки кишок!» А сам спокойненько ел бифштексы и не в своей коммуналке, прячась от соседей, а на даче, в подмосковном Пушкине, туда съезжались – и очень часто – гости, десятками. И всех кормили «от пуза», наплевав на обывательскую идеологию.

О том, как их засасывал обывательский быт, Л. Брик вспоминала так: «Длинный был у нас разговор, молодой, тяжкий. Оба мы плакали. Казалось, гибнем. Всё кончено. Ко всему привыкли – к любви, к искусству, к революции. Привыкли друг к другу, к тому, что обуты-одеты, живем в тепле. То и дело чай пьем. Мы тонем в быту. Мы на дне. Маяковский ничего настоящего уже никогда не напишет…»

Сравним с рассуждениями Маяковского на ту же тему. В письмах к Л. Брик от 3 и 4 февраля 1923 г. он пишет: «Быта никакого, никогда, ни в чем не будет! Ничего старого бытового не пролезет, за ЭТО я ручаюсь твердо. Это-то я уж во всяком случае гарантирую. Если я этого не смогу сделать, то я не увижу тебя никогда… если я увижу опять начало быта, я убегу». И тому подобный чисто эмоциональный трёп. Главное, что удивляет, – это не поза, не мода, это говорится искренне, правда в состоянии, когда, как писал И.С. Тургенев, у «русского человека не только шапка, но и мозги набекрень». Отсюда и такой (эпитет употреблять не будем) настрой.