Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

Ю. Карабчиевский добавляет: «К семнадцатому году молодой Маяковский оказался единственным из известных поэтов, у которого не просто темой и поводом, но самим материалом стиха, его фактурой были кровь и насилие». Маяковский – иначе и быть не могло – оказался левее любого здравого смысла: чем больше энергия развала, тем лучше; больше крови – значит, чище правда. Он явно угорел в этом революционном чаду.

Еще в апреле 1917 г. Маяковский пишет поэтохронику «Ре-волюция». А там призыв: «Граждане, за ружья! К оружию, граждане!». Ему до нервных колик необходимо, чтобы все старое рухнуло и исчезло. А что взамен? Да разве об этом кто-либо тогда думал? Главное, чтобы именно «сегодня до последней пуговицы в одежде» жизнь была переделана снова. Эта поэтохроника очень понравилась М. Горькому. Он напечатал ее в своей газете «Новая жизнь» 21 мая 1917 г.

Понятно, что с подобным мироразрушительным сознанием единственными врачевателями его разбушевавшейся психики были большевики. Октябрьский переворот – его мечта – вдруг материализовалась реальностью. «Моя революция, – писал Маяковский. – Пошел в Смольный. Работал. Всё, что приходилось». Почти сразу как бы самосочинился «Наш марш»:

Эйфория от этого вселенского погрома стала постоянной доминантой и настроения, и творчества Маяковского. К первой годовщине ВОСРа (Великой Октябрьской Социалистической Революции) он на одном дыхании выплескивает свои всесокрушающие эмоции в «Мистерию-буфф», этот «подлинно коммунистический спектакль», приведший в восторг А.В. Луначарского. Посетил представление и А. Блок.

Когда революция набрала полные обороты и во всю большевистскую жуть прорезались в каждодневности реалии красного террора, строки Маяковского 1917 – 1919 гг. уже не воспринимались как новонайденные им поэтические образы, они стали физически ощутимым кошмаром. Маяковский оказался громилой не только внешне, он стал первым в русской литературе поэтом-громилой.

Маяковский никогда не был просто русским поэтом. Начинал он как футурист, а значит – ниспровергатель, а после революции, что мы отметили, превратился в поэта-громилу.

Первым «учуял» в Маяковском талантливого поэта Давид Бурлюк – родоначальник русского футуризма. Он и привил ему любовь к этой экстравагантной поэзии. И Маяковский в ней весьма преуспел.

С эстрады в зал он кидает, как коровьи лепешки, подобранные по дороге, слова-презрение:

Это из стихотворения «Нате» 1913 г.

Еще одно четверостишие из футуристического шедевра Маяковского образца 1914 г. «А всё-таки»:

Подобные строки не могли оставить равнодушными никого: одни восторженно ревели, другие злобно рычали. Всем было ясно: на небосклоне русской поэзии зажглась еще одна поэтическая звезда, абсолютно ни на кого не похожая. Это восхищало и это же раздражало. А за два года до этих поэтических строк футуристы выпустили манифест «Пощечина общественному вкусу». Пощечину залепили образованию, культуре, воспитанию. Своего добились: их заметили. В 1913 г. свет увидел еще один альманах «Садок судей». В обоих есть и стихи Маяковского.

Если непредвзято прочесть поэтические творения Маяковского 1913 – 1915 гг., то, как пишет А.Л. Михайлов, станет ясно: «Талант такой мощи не мог развиваться и набирать силу только в русле футуризма. Из футуристической оболочки, из недр претенциозных, нарочито аляповатых, дразнящих своим видом, оформлением и даже названиями футуристических изданий, мощно прорывается Поэт, которого – уже на первых порах – нельзя не заметить и не выделить среди других».

Какой же вид стихов дразнил и одновременно раздражал читателя? Д. Бурлюк и А. Крученых, к примеру, писали свои творения без знаков препинания, без заглавных букв, разными шрифтами, чтобы их стихи напоминали живопись. Это был, по словам А. Крученых, «язык собственного изобретения». Понимание и сочувствие читателей им было не нужно, ибо футуристы – индивиды самодостаточные, их воздух – скандал, их стихия – возбужденная толпа.

А надо сказать, что в начале отошедшего века молодежь увлекалась футуризмом, на диспуты футуристов было не попасть. Маяковский очень быстро завоевал лидирующее положение, задвинув в тень своего «крестного отца» Д. Бурлюка. После 1917 г., когда это поэтическое направление оказалось чуждым большевизму, Маяковский преуспел в еще более «левых стихах» и вновь стал первым. Причина – не в одном желании выделиться, оно было у всех. Наипервейший же – один Маяковский, потому что он – талант, а талант легко обособляется и отделяется от любого мусора, он заметен при самом экстравагантном окружении.

Еще в декабре 1915 г. вышел альманах футуристов «Взял». Издал его О.М. Брик. Маяковский там поместил статью «Капля дёгтя», а в ней сообщение о «смерти футуризма». Всё, что было тогда можно, они разрушили, и делать было больше нечего.

Те, кто поклонялись футуризму, сами стали разрушителями. Именно футуристами в политике оказались большевики. Недаром З. Гиппиус ненавидела футуризм.

Хорошо известно, что левую интеллигенцию, почитавшую большевиков, сразу поразил вирус всеобщего исторического непослушания, как только большевики взяли власть. Всё отрицалось, всё ниспровергалось, всё старое (буржуазное) презиралось. Все были настолько зашиблены произошедшими событиями, что не замечали собственной патологии, никак не хотели понять, что, сбрасывая с себя все наслоения собственного культурного прошлого, они становятся не просто обнаженными; отринув от себя культуру, они оказываются примитивными, «как мычание», и самоуверенно наглыми. Вождем именно таких интеллектуальных люмпенов после большевистского переворота и стал Маяковский.

В 1918 г. он пишет стихотворение «Радоваться рано». Оно было направлено против самоуспокоения тех, кто «будущее ищет». Вот перлы оттуда:

И т.д. Выход из подобных строк, как заметила М. Цветаева, один – в действие. И действовали. У Маяковского от подобных призывов муза только возбуждалась, и он настраивал читателя на еще более радикальные действия.