Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

Социальный заказ, по Маяковскому, это когда общественная нужность воплощалась в личную потребность . Тогда рука тянулась к перу, перо – к бумаге. И чистый лист очень быстро покрывался его знаменитыми ломаными строками.

В 1927 г. Маяковский писал: «Я сросся с Октябрьской революцией. Советскую республику считаю своею. И будь я даже сейчас немощным безголосым импотентом, и тогда я бы попытался прошепелявить свою поэму в честь Октября». Он в это время сочинял «Хорошо».

Одним словом, всё, абсолютно всё послеоктябрьское творчество Маяковского – это только социальный заказ, ни одной традиционно поэтической строки о «птичке божией» среди навороченного поэтом не отыщется. Хотя и под действием социального наркотика Маяковский оставался «настоящим поэтом» (А. Ахматова).

Его капитальным заблуждением был своеобразный творческий самообман – он думал стать поэтическим мессией нового строя, черпая мысли для своих проповедей из передовиц газет да из указаний партийных вождей. Однако это не путь мессии, это работа на хозяйской кухне.

Для Маяковского подлинным творческим экстазом звучат такие, к примеру, строки:

А как понять это: «Я хочу, чтоб в конце работы завком запирал мои зубы замком»? Наверное, так: ни одной строки, ни одной буквы вне того, что потребно сегодня стране и партии. А то, не дай Бог, сорвется ненароком что-либо о канарейке.

Маяковский знал не только свою цену, но и свое место. Он был не просто советским поэтом, он был самым нужным советским поэтом (так он считал!), он был поэтическим воплощением всего истинно советского: труда, борьбы, быта, даже политики. Заказных рифмоплетов расплодилось – не счесть. Но поди, сыщи среди них второго Маяковского. Не выйдет. Он – один.

Писал, конечно, искренне, но и заблуждался искренне: никакого счастья его драчливые стихи никому добавить не могли. Этот поэтический самообман в итоге дорого обошелся поэту.

Всю жизнь исполнять только социальный заказ и при этом неизменно верить тому, что пишешь, – это невозможно. Ведь Маяковский воспевал не только идеи, кои мерцали где-то в «счастливом далеко», ему под перо преимущественно ложились отходы и отбросы революции, политический компост, которым удобряли будущее. Одной из разновидностей такого «компоста» были надуманные, а точнее сфабрикованные органами политические процессы 20-х годов. Маяковский, само собой, в стороне не оставался и всегда был «заодно с правопорядком» (Б. Пастернак). В 1922 г. состоялся шитый белыми нитками процесс над эсерами. Он по сути провалился. Ругали его даже большевистские лидеры: Н.И. Бухарин, М.П. Томский, А.В. Луначарский, М.Н. Покровский. А Маяковский успел воспеть это непотребство в хлесткой агитке. Для него на процессе шла не борьба с политическим инакомыслием, там просто добивали «контру».

В частности, и по этой причине его не переносили рапповцы, называя поэта публицистом-сатириком. Уж слишком он был скор на поэтическую расправу, в искренность которой не верила и значительная часть его слушателей. Нередко из зала он получал записки такого, к примеру, содержания: «Ты скажи-ка, гадина, сколько тебе дадено?»

Трудно было, конечно, ожидать потока поэтических шедевров при исполнении социального заказа. Чудес не бывает. В «Охранной грамоте» Б. Пастернак заметил со свойственной ему деликатностью, что после прослушивания «150000000» он впервые ничего не мог сказать автору.

Маяковский был уверен, что свою музу он поставил на службу коммунистической идее, но на самом деле он служил власти. Причем служил назойливо, прямолинейно, зачастую своим рвением и криком смущая власти предержащие. Еще при жизни Ленина, который более чем прохладно относился к творчеству Маяковского (известен его положительный отзыв лишь на стихотворение «Проза-седавшиеся»), его открыто обвиняли в подмене поэзии рифмотворчеством, даже в стяжательстве.

Как только Маяковский сдал свое поэтическое перо «на работу» в рекламных отделах Моссельпрома, Резинотреста и Мосполиграфа, Есенин не выдержал и сочинил эпиграмму:

Не только – о пробках. Но и о сосках и о многом другом. Маяковский фонтанирует рифмованным ширпотребом:

Уже скоро Маяковскому дали понять вполне открыто: хватит орать, хватит призывать, хватит клеймить. Времена меняются круто, а он всё дудит в свою дуду. Партия в поэтах-агитаторах более не нуждалась. Зачем бумагу марать, если агитационную работу куда эффективнее проведут «органы». А он не слушал, не понимал, что время подобного творчества безвозвратно уходит в прошлое. На политическом Олимпе уютно расположился со своей свитой тов. Сталин, а он человек восточный, горец: шума не любит, обожает лесть, но тонкую, вкрадчивую, чтобы как теплый летний ветерок лишь слегка касалась нервов, «делая им приятно».

Так и остался Маяковский наедине со своими рифмами. Внешне такой же суровый и недоступный, а на самом деле – слабый и беспомощный, готовый на любые компромиссы. Только их никто не предлагал.

Когда Маяковского не стало, многие недоумевали: чего ему не хватало, кто довел его до «точки пули в конце»? Мать поэта и его сестры дружно утверждали: женщина и даже имя называли – Вероника Полонская. Так ли это?

Бесспорно, женщины играли в жизни Маяковского, как и в жизни почти любого русского поэта, заметную роль. Натура у него была азартная, увлекающаяся, взрывная и, само собой, влюбчивая. Влюблялся он часто. Женщин у него было много, самых разных. Но ни одна из них не принадлежала ему и только ему. Для всех них он был лишь предметом быстро удовлетворяемого вожделения, но никогда не становился объектом их более или менее длительного счастья. Они входили в его жизнь, не опутывая ее никакими обязательствами.

Мы в этой книге коснемся лишь трех, но зато главных его «любовей»: Лили Брик, Татьяны Яковлевой и Вероники Полонской. Причем не будем пользоваться «свято сбереженными сплетнями», как пренебрежительно написала о мюнхенском издании книги Ю. Карабчиевского бывшая эстрадная певица Г. Катанян. Мы будем по возможности опираться только на факты, хорошо известные литературоведам.