Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

В марте 1919 г. он вместе с Бриками перебирается в Москву: в Питере уже неинтересно, жизнь стала провинциальной, ведь правительство уже год как в Москве, именно там теперь «буча, боевая-кипучая». Поселились в коммуналке (еще пять семей) в доме ВСНХ, в Лубянском проезде. У него своя комната («лодочка»), самая маленькая. Здесь он жил (потом – только работал) до рокового выстрела.

Маяковский весь теперь сплошная энергия: много пишет, еще более выступает, организует издательство «ИМ» (Искусство молодых) и т.д. Всего не перечислишь.

А с 1922 г. он начинает активные поездки по стране, часто бывает за границей и везде выступает в качестве «поэтического полпреда советской власти», читает стихи, отвечает зачастую на весьма злобные и издевательские вопросы. В 1925 г. Маяковский в Америке: сначала в Мексике, затем в США. Времени не терял (в том году прекратились его интимные отношения с Л. Брик): в 1926 г. в США родилась дочь Маяковского. Ее нарекли Хелен-Патрицией Томпсон. Поэт в Америке «сбил с пути истинного» Елизавету Петровну Зиберт, из обрусевшей немецкой семьи, бежавшей от большевиков из Башкирии. В таких вопросах на идеологические принципы, как видим, Маяковский закрывал глаза.

15 апреля 1927 г. начался новый тур его политико-поэтических гастролей, на сей раз по Европе: Польша, Чехословакия, Франция, Германия. В конце 1928 г. поездка продолжилась. В Москву Маяковский вернулся лишь 8 декабря 1929 г.

Страна резко изменилась даже за год, и Маяковский не мог этого не заметить. 1929 год был назван Сталиным «годом великого перелома» не зря. Власть стала тихой и вкрадчивой, в стране появился Хозяин.

Если ранее Маяковскому только иногда казалось, что он стал неинтересен властям, то теперь кожей почувствовал – не нужен он со своим нахрапистым агитпропом ни властной политической элите, ни самому Сталину. «Время солистов и лидеров кончилось, – писал Ю. Карабчиевский, – наступала эпоха комсомольских хоров». Хористом он никогда не был, а потому в таком строю ему и места не нашлось.

Маяковский решил показать всем – и партийным чиновникам в первую очередь, – кто он и что он сделал для большевистской власти за «20 лет работы». Так и назвал он свою многоплановую экспозицию. «Прогон» этого показного мероприятия состоялся 30 декабря 1929 г. у него дома, в Гендриковом переулке * * Не исключено, что выставка, открытие которой опрометчиво было намечено Маяковским на декабрь 1929 г., была перенесена на начало следующего года сознательно и не самим поэтом, а теми, кто «понимал ситуацию» тоньше и точнее. Дело в том, что на декабрь 1929 г. приходились всенародные торжества по случаю 50-летия «вождя народов», и Маяковский не имел права разбавлять народное ликование вниманием к своей персоне. Возможно, по этой именно причине и не почтила его выставку своим «высоким вниманием» вся номенклатурная элита страны, которую он, само собой, пригласил лично. , где Маяковский жил вместе с Бриками. Сама же выставка открылась 1 февраля 1930 г. в трех залах Клуба писателей на ул. Воровского. Пришло довольно много народа – человек 300. Но то были лишь друзья да люди с улицы. Из «нужных» людей, для кого он и затеял всю эту показуху, ни один не явился. Хотя всех их он пригласил персонально.

Специально к открытию выставки написал свое известное вступление к поэме «Во весь голос»: «Уважаемые товарищи потомки!…». Одним словом, очень ему хотелось убедиться в том, что ошибся он в своих оценках: нужен он еще партии и стране. Очень нужен! Но нет, не ошибся. Оказалось, что не нужен более. Откричал свое. Проигнорировали – все равно, что в физиономию плюнули. Многие уже в тот день, глядя на черное лицо поэта, почувствовали: что-то будет и очень скоро…

Л. Брик вспоминала, что Маяковский этой выставкой хотел добиться полного официального признания. Но – не добился. Он был крайне раздражен и обижен. Перессорился со всеми близки- ми. А ему просто дали понять, правда незаслуженно прямолинейно, что всё, хватит – надоел…

В довершение всего 16 марта 1930 г. провалилась его «Ба-ня». Был бы Маяковский политически чуть-чуть потоньше, он бы не предложил свою злейшую сатиру на воздвигнутую Сталиным командно-чиновничью систему к публичной постановке. Удивительно не то, что пьеса провалилась, поразительно, что она вообще прошла цензуру Главлита и была допущена к постановке в театре. Маяковский расценил этот провал как пренебрежение к тем идеалам, ради защиты которых он и сочинил свою злейшую сатиру. Посчитал, что власти стали равнодушны к его творчеству. А подобное равнодушие, как вспоминала В. Полонская, он переживал наиболее тяжело. После премьеры Маяковский один шел домой в пустую квартиру: все разбежались, никому не хотелось стать мишенью его раздражения.

В глазах Маяковского то, как отнеслась к делу всей его жизни советская власть, было верхом несправедливости, он не заслужил такого финала. Он ведь громче и надсаднее других кричал о преимуществах нового строя, правда, бичуя при этом его недостатки. Может, здесь и был просчет? Может, обидел власть? Ведь ей уже почти 13 лет, а он всё не меняет пластинку, которую поставил на свой поэтический граммофон еще до революции.

… Уже к началу I мировой войны Маяковский накопил столько ненависти ко всему «буржуазному», что ему оставалась лишь одна дорога – к большевикам. Кстати, не только к «буржуаз-ному». Запредельный эгоцентризм и убежденность в собственной гениальности также порождали его жгучую ненависть ко всем двуногим: как так, вот он, Маяковский, он есть, «он пишет нетленки, а мир существует сам по себе так, как будто Маяковского и нет вовсе. За что же ему любить такой мир». И он, само собой, невзлюбил его сразу, с первой брошенной слушателю строчки. Так заостряет вопрос Ю. Карабчиевский.

Революционность Маяковского, по мнению Б. Пастернака, была совершенно особого свойства, ибо порождали ее не исторические события, а его внутренний человеческий тип, даже голос, рост и горделивая осанка. «Революция, – писал Пастернак, – ему снилась раньше, чем она случилась». Он ей служил как преданный слуга, а она убила его.

Революцию Маяковский предощущал чисто по-русски: не как «поступательный ход исторического процесса», даже не как «государственный переворот», а просто как легальный общероссийский разбой. Да, именно так:

Это его призыв. Это его жажда. Он сразу впал в «истреби-тельное неистовство». «“Долой” Маяковского – характерный жест русского бунтаря, берется ли он за топор, вилы, горящий факел поджигателя, самодельную бомбу или просто рвет на груди рубаху, выражая готовность на бой и на смерть. Оружие Маяковского – слово». (А.Л. Михайлов). И, повторяя давнишнее безумие Чернышевского, он словом поэта к топору зовет Русь!