Жорж Сименон - Новые парижские тайны

Но в результате провозглашения или получения этих прав не утратил ли человек все? Что останется от него, каким без отбора станет вид «человек разумный» через несколько поколений?

И не наступит ли день (а похоже, он уже близок), когда вследствие действия этого самого «права на здоровье» начнут заменять износившиеся органы, скажем, больные гланды на здоровые?

Вчера на медицинском конгрессе, происходящем в Лондоне, один ученый из Соединенных Штатов (я не люблю слова «ученый», но газеты, а следом читатели присваивают это звание всякому имеющему диплом и высказавшему какую-нибудь гипотезу), гак вот один американский ученый позволил себе заявить — и это не вызвало протестов, — что к 1980 или 1990 году медицина будет способна осуществлять отбор до рождения человека, в стадии зародыша, что появится возможность создавать существа с повышенным уровнем интеллекта (на основании какого критерия?) и существа, не знающие страха, состоящие из одних мускулов, которые будут идеальными солдатами и т. п.

Столько веков усилий, чтобы прийти к муравью!

Неужели таков ответ науки, ее решение проблемы естественного отбора? Слово «естественного» тут не подходит: речь идет о решении людском и в определенном смысле отвлеченном от природы.

Это пугает меня точно так же, как направленное обучение, как школьный табель, с двенадцати лет сопровождающий будущего человека, с записями учителей и врачей, которые на разных этапах решают судьбу сначала ребенка, потом юноши, а затем и взрослого. Поточное производство профессионалов в соответствии с потребностями общества, но в зависимости от природных способностей.

Эта революция — а она действительно революция и, думаю, гораздо серьезней французской или русской — совершается на наших глазах, не вызывая ничьих протестов.

Социальное обеспечение вовсе не является революцией, поскольку этот институт предполагает, что человек не свободен и не ответствен за свое будущее. Общество берет его под свою опеку. А приняв над ним опеку, оно совершенно логично получает на него все права. Вчера во французской палате депутатов впервые был принят закон о запрещении самогоноварения.

В общих чертах это означает, что пьянство в деревнях слишком дорого обходится государству. Но одновременно и означает, что крестьянину больше не принадлежат яблоки с его яблонь, поскольку он не может выгнать из них водку для собственного употребления.

(Меня ужасает пьянство, но ведь это только болезнь, одновременно индивидуальная и социальная, имеющая весьма зыбкую связь с яблоками, сливами и разными отходами, из которых гонится самогон. И меня пугает — или восхищает, или забавляет, пока еще не разобрался — смещение некоторых давних основополагающих принципов и замена их принципами, пока еще не писанными, не сформулированными, но тем не менее проистекающими из мер, которые на первый взгляд представляются лишь мерами практического порядка)

Однажды я уже рассказывал о вечерах, которые проводил на танцульках и в кабаре, а также о ночах на Вогезской площади. То было мое первое столкновение с миром, непохожим на тот, что был доступен мне в Льеже. В ту эпоху я, можно сказать, не знал ни деревни, ни моря. В деревню мы выезжали раза три-четыре за лето, да и был это Амбур, куда ходил трамвай, так что теперь там вообще предместье Льежа. А море — такое, как в Бельгии, я видел всего дважды. Я был обычным городским ребенком, привычным к каменным мостовым, к вплотную стоящим домам, к палисадничкам, разделенным заборами.

Кажется, только в 1924 году я поехал в Бенувиль, а потом в Этрета и остался там не то на три, не то на четыре месяца. В 1925 году в Поркероле я открыл для себя жизнь моря, рыб, крабов, водорослей и помню, как она меня ошеломила и ужаснула. Подействовала, как слишком крепкое вино. Я увидел непрестанную борьбу за существование, увидел рыб, все время либо нападающих, либо спасающихся, увидел врожденную и неизменную жестокость.

На следующий год мне захотелось открыть для себя Францию, но я сделал это не в поездках по шоссе или железным дорогам. Я решил посмотреть на нее с оборотной, не парадной стороны, к чему меня влекло всегда и во всем. Именно поэтому, а вовсе не ради спортивного достижения (а в ту пору это могло считаться спортивным достижением) я решил пересечь Францию с севера на юг и с востока на запад по рекам и каналам. «Жинетта» была пятиметровым катером. Неподвижные стойки, которые я установил, позволяли накрывать ее тентом и натягивать вокруг брезент, так что на ночь получалась вполне приличная каютка. На буксире за «Жинеттой» тянулся ялик, где лежали стол и складные стулья, моя пишущая машинка и кухонная утварь.

Маленький городок, деревушка выглядят с реки или канала совсем не так, как с дороги. Тут открывается их подлинный, куда более древний облик.

Еще через год мне по моему заказу в Фекане построили новое судно — «Остгот». Сперва я привел его в Париж, пришвартовался у Вер-Галан и освятил (из пижонства), причем освящал его кюре из собора Нотр-Дам. Потом была Бельгия, Голландия, Германия.

В Делфзейле, который стоит на реке Эмс, я написал первый роман о Мегрэ. Потом то там, то здесь, между прочим в Ставорене, где я зимовал на борту «Остгота», написал еще не то два, не то три романа из этой же серии.

Однако я не собираюсь здесь, и уж тем более сегодня, рассказывать о своей жизни в ту пору. Просто меня опять повело.

После возвращения в Париж последовала целая серия путешествий, и так продолжалось до самой войны. Зимой Лапландия и Норвегия, затем большой тур по Европе, Африка, которую я пересек с востока на запад, что по тем временам было и сложно и тяжело, Соединенные Штаты, Панама и Эквадор, Таити, Новая Зеландия, Австралия, Индия и т. д. Ну, а также поездки в Россию, Турцию, Египет.

Я отправлялся туда, куда хотел. Но не в поисках экзотики. Да ее и мало в моих романах. Можно по пальцам пересчитать те из них, которые я назвал бы экзотическими. Действие «Постояльцев отеля «Аврано» происходит в Турции, «Негритянского квартала» — в Панаме, «Лунного удара» — в Габоне, «Сорока пяти градусов в тени» — на пути из Матади в Бордо, «Старшего в роде Фершо» — в Конго, «Алчущих» — на Галапагосских островах. Что-то я, наверное, забыл, но немного. «Банановый турист» — на Таити, «Долгий рейс» — везде понемножку. Да притом элемент экзотики не играет в них слишком большой роли.

Я утверждаю: где бы человек ни жил, дерево всегда остается деревом, как бы оно ни называлось — бавольник, фламбойя или дуб.

Экзотика существует лишь для тех, кто приезжает поглазеть. А я не терплю туризма.

Я не искал в других странах чего-то необычайного. Напротив. Я искал то, что в человеке везде одинаково, — константы, как выразился бы ученый.