Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2009 № 5-6

Нынче нам не до империй.
Впрочем, если позовут,
Вновь готов я, сивый мерин,
Добровольно влезть в хомут.
Не боясь прослыть святошей,
Помолюсь на каланчу
И на горб заброшу ношу —
Мне любая по плечу.

Подкатит чёрная карета,
Контора выпишет ярлык —
И оттартают спешно предка
На божью нивку Бадалык.

А то, что жил трудягой честным
И был Державой награждён,
Ему зачтёт лишь Царь Небесный,
В которого не верил он.

До срока наше поколенье
От прав уходит и свобод,
Чтоб милостей до околенья
Не ждать от нынешних господ.

В Минусинье небо сине,
Дали сини в Минусинье,
И на диво там красивы
И синильги, и аксиньи.
А ещё жила в Подсинем,
На пороге Минусинья,
Хороша и неспесива
Молодайка Ефросинья.
Я когда-то был в Подсинем
И влюблялся в Ефросинью,
Да и мной, ещё не сивым,
Увлекалась Ефросинья.
Мы сидели на тесине
Возле дома Ефросиньи
И весь вечер голосили
«Я люблю тебя, Россия…»
Помню, помню, ярче синьки,
Фросин взор из-под косынки…
Говорят, у Ефросиньи
Ныне дочь большая — Сина
И что Сина та красивей
Всех синильг и всех Аксиний,
И что сватался к той Сине
Аж какой-то…абиссинец.
Я не против абиссинца,
Но обидно за подсинцев,
За тесинцев, большеинцев
И за прочих минусинцев…
Потускнеет Минусинье
Без дочуры Ефросиньи.
…Ныне вновь по Минусинью
Мы с друзьями колесили:
Меж Ничкой, Сизой, Подсиним,
По увалам, по низинам,
Вдоль боров, берёз, осинок,
Обступивших тракт Усинский,
Мимо кур, гусят с гусыней,
Красных дев — ничкинок, инек,
И сизинок, и подсинек —
Ефросиний и аксиний…
И всё опять превозносили:
«Ах, Минусинье, Минусинье!»

Милая девочка, ученица третьего класса,
Макая хлеб в варенье,
Спросила вдруг:
— А сколько стоило раньше мясо?
Меня охватило подобье смятения,
И я попросила у себя уточнения:
А когда это «раньше»?
Раньше чего?
Когда я была в третьем классе
(говорят, что тогда не было коррупции),
Так вот тогда, если говорили «раньше»,
То имели в виду — до революции.
А потом говорили — до войны.
А потом — после войны,
Имея в виду ту, Великую, четырёхлетнюю.
А потом пошли многолетние:
Десять лет Афгана,
Десять лет Чечни
(А может, будет и сто),
Но цены уже не сравнивают,
Потому что не знают, за что
Там страдают и погибают:
Не Родину же там отстаивают…

В последний раз она тогда стояла
Вот в этой комнате
У зеркала крутого,
Пушистой кисточкой и чёрной тушью,
Печаль глазам умело придавая.
Но вдруг слеза,
Горячая, большая,
Испортила картину той печали —
Печали, нарисованной умело, —
Простой печалью сердца самого.

Она встряхнулась, будто от удара,
Схватила сумку,
Бросилась к дверям
И закричала жалобно и строго:
— Я ухожу!
Не смей за мной ходить!

…Вернулся он.
Взял по привычке книгу,
Но слов не понял.
Зеркало сияло,
А в нём опять, опять она стояла,
Но рядом с ней
Не поместился он.

Мы, уходящие,
Назад глядящие,
Совсем ледащие,
Почти пропащие,
Не настоящие,
Мы — миражи.

Ни в чём не сходные,
Ни с чем не сродные,
Едва ль свободные,
Давно не годные,
Но сумасбродные,
Мы — муляжи.

Мы так несдержанны,
Мы так издержаны…
Да, мы повержены —
Не наш бьёт час.
Мы все отвержены,
Но что-то держит нас
И что-то светится
Из наших глаз.

Рабочая, крестьянская,
Как прежде, голодранская,
Несытая, немытая,
Забытая, убитая,
За что же ты, родная,
Несчастная такая?
Гори, гори, обида.
Прекрасно всё для вида,
Прекрасно для отвода глаз,
Как это водится у нас.

Среди валов и волн, юля,
Уже почти без сил,
Плывёт лодчонка без руля
С обрывками ветрил.

Она не выдержит вот-вот
Удар шальной волны
Она, ныряя, воду пьёт,
А волны — солоны.

И птица страшная фрегат
Над лодочкой парит,
И тень от крыльев, как рога,
Вот-вот пронзит зенит…

Во мраке осеннем не видно ни зги —
Затянуты окна дождём…
Но… дремлет собака у правой ноги,
А кошка — за левым плечом.

Мурлыча, она коготками плетёт
Незримого кружева свет —
Собака сквозь дрёму тихонько вздохнёт,
Как будто бы кошке в ответ.

По диагонали от пят до виска
Сквозь сердце струится тепло,
И тает, и тает ночная тоска
Осеннему мраку назло.

Когда я умру, непременно воскресну —
не ждите меня ни в раю, ни в аду.
Я буду медведем скитаться по лесу,
волчицей степной по оврагам пройду.
А может быть, выгнув блестящую спину,
в морские глубины с улыбкой нырну —
и радостно встретят собратья-дельфины
родную, заблудшую в людях сестру…

И кем я ни буду —
змеёй или рысью,
орлом или мышью, жирафом, слоном —
мне только бы
справиться с главною мыслью,
о чём я мечтала в обличье людском:
рычаньем, шипением, клёкотом, писком
над степью, над лесом, над поймами рек
взлетит моя весть
об опасности близкой,
названье которой одно — человек!

Ноздрями нащупав отравленный запах
гордыни и алчности,
злобы и лжи,
зверям объясню, как на пальцах,
на лапах:
спасайся, беги, затаись и лежи!
Капканы и ямы, облава, охота
да минут, зверьё моё милое, вас…
И буду я счастлива, зная:
кого-то
пророческий оклик
от гибели спас.

Срывая с души позолоту и копоть, —
как сладко и просто!
Без лоска и маски, раскинув объятья,
с любовью взывать: где вы, милые братья,
где, нежные сёстры?

Но всяк усмехнётся и посторонится,
главою качая.
Ему всё едино — любовь или похоть —
скорей предпочтёт позолоту и копоть,
с собою сличая.