Валентина Полухина - Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)

Сомневаются ли они также в том, что Бродский — прекрасный русский поэт?

Нет. Их удивляли и смущали его постоянные заявления о том, что он овладел английским настолько, что может писать на нем стихи.

А его эссе? Они ведь писались по-английски.

Не забывайте, что его эссе сурово редактировались.

Просил ли он вас когда-нибудь их просмотреть?

Да, просил. Не английские стихи — он знал, что я их не люблю, и не английские эссе. У него было несколько человек, которые занимались этим регулярно. А редакторы журналов, такие как Боб Силвер из "The New York Review of Books", наверняка переписывали половину его текстов. Меня, в период нашей близости, он часто просил посмотреть его переводы собственных стихов. И почти никогда не прислушивался к моим предложениям. У него был не слишком хороший слух к звучанию английского языка, к его настоящему звучанию. В голове у него сидел сленг — давно вышедший из употребления и немного дурацкий. Как "aren't", например. Так больше не говорят нигде и не говорят давно — может, сотню лет. Ему нравилось использовать сленг и сокращенные формы — особенно когда они звучат неправильно. Мы все время используем сокращения, но в речи — а вводить их в переводы, особенно в переводы поэзии нужно очень осторожно. В его знании английского было много заблуждений и в то же время он бесспорно обожал этот язык. Но он всегда был очень силен в передаче драматического содержания стихов. Я слышала, как он толковал таких поэтов, как Оден или Фрост, и это было прекрасно.

Посещали ли вы когда-нибудь его семинары или лекции?

Раз или два. Он бесконечно каламбурил и явно не готовился к ним заранее. Конечно, можно сказать, что глупые замечания Иосифа гораздо умнее продуманных выкладок других людей. Однако глупость этих замечаний была чем-то, его недостойным. Вообще преподавание обнаруживало в нем какую-то поверхностность: бесконечные подкалывания, желание покрасоваться, недостаточно тщательная подготовка. Однажды я приехала к нему в Маунт Холиок и на следующий день пошла к нему на занятия. Я сразу увидела, что он не готов. Чтобы скрыть это, он говорил: давайте почитаем. Еще я часто — опять же в тот период, когда мы были близки, — выступала с ним вместе: он читал по-русски свои стихи, я — английские переводы. Это было приятно. Я хорошо читаю, но у Иосифа была эта волшебная, очень русская, манера чтения…

Как вы оцениваете Бродского-друга? Был ли он терпимым и великодушным или, наоборот, злопамятным, мстительным, с сильным духом соревновательности?

Мне не хочется обобщать. Думаю, он по-разному вел себя с русскими и с американцами, с мужчинами и с женщинами.

Он был привередлив в выборе друзей?

Не слишком. Думаю, что выбор этот был весьма произвольным, но оценить его я не берусь: мне кажется, он разбил много сердец. Но он мог быть и очень преданным. Думаю, он снисходительнее относился к своим русским друзьям, нежели к американцам. Он был великодушен, непредсказуем и великодушен. Знаю, что он помогал людям также и материально.

Несколько слов об отношении Бродского к женщинам: он был галантным кавалером или женоненавистником?

Как я уже говорила, он разбил много сердец, и главным образом женских.

Бродский всегда определял свою национальность по языку, а не по месту рождения. Язык для него — синоним поэтического голоса, Музы, поэзии. Связана ли его одержимость языком с одержимостью XX века лингвистикой?

Нет, это связано с тем, что он был поэтом, писателем. Я тоже одержима языком. Писатель, настоящий писатель — это всегда язык. Ну и, разумеется, Иосиф любил потолковать о том, насколько поэзия выше прозы.

Сумел ли Бродский достичь гармонии между своим еврейским происхождением и христианским взглядом на мир?

Не могу ничего сказать по этому поводу. Я никогда не чувствовала, что Иосиф — еврейский писатель. Мы ни разу не говорили на религиозные темы. Я совершенно нерелигиозна и чувствовала, что и он совершенно нерелигиозен. В том, что он говорил, не было и намека на его еврейство. Христианством же он интересовался потому, что оно доминирует в европейской культуре. И я к этому присоединяюсь. Когда я узнала, что панихида состоится в католическом соборе в центре Манхэттена, а похоронен он будет на протестантском кладбище в Венеции — я была и там и там, — меня это не удивило: людьми после смерти завладевают родственники.

То есть вы не считаете его религиозным поэтом?

Я не воспринимаю его ни как религиозного поэта, ни как человека, который как-то по-особенному относился бы к иудаизму или своему еврейству; впрочем, как и я. Он был поэтом мировой культуры, в европейском смысле слова. Я никогда не привносила этого оттенка в наши отношения. Я просто видела, что его, как мне казалось, светский взгляд на мир вобрал в себя две тысячи с лишним лет европейской культуры, Ему это было важно: то, что в европейской культуре были Овидий, Гораций, Оден, Ахматова, Цветаева… При чем здесь иудаизм? При чем здесь христианство?

При том, что в конце жизни Иосиф сказал: "Убежден, что то, что я делал и делаю, Ему нравится (если Он существует); иначе Он не стал бы так долго меня терпеть".

Иосиф говорил много чего, потому что мысль о смерти ужасала его. Он был просто одержим этой мыслью. Он знал, что скоро умрет. Мне тоже сказали, что я скоро умру, поэтому я знаю, что это значит: думать о том, что ты скоро умрешь.

К тому же он любил возражать, любил говорить то, что и не думал говорить за секунду до этого. Конечно, он часто повторял полюбившуюся ему мысль, но и провоцировать очень любил. Помню, как-то раз они с Мишей Барышниковым ходили на ужин, точнее, на такое светское мероприятие с участием богатых людей. Это был Мишин мир — богачи, покровители балета. Миша пригласил Иосифа, а Иосиф за столом ляпнул что-то дико грубое. Не помню точно, но что-то вроде: "Вы — идиот" — самое нелепое и глупое, что я когда-либо слышала. Миша и я посмотрели друг на друга и буквально встали и вышли из-за стола в разгар ужина, официального ужина в квартире на Пятой авеню, потому что Иосифу взбрело в голову оскорбить кого-то из гостей. Ужасно было оставлять его там одного. Мы отправились в "Русский самовар" и там напились. Поэтому нельзя серьезно относиться ко всему, что он говорил о Всевышнем.

Перевод с английского Лидии Семеновой