Андрей Манчук - Наследники Че Гевары

А на парадной двери «склепа» на Гоголевской висит издевательская листовка квартирных брокеров — «Куплю любую квартиру в вашем доме».

Сизый лес закрывает село с трех сторон, а с четвертой когда-то было поле. Я помню, как здесь гудели комбайны, а мы, мальчишки, прятались среди зелено-голубого льна и гоняли перепелов во ржи. Сегодня поля густо заросли кустарником, будто лицо опустившегося, небритого человека. Оросительные каналы стали болотом — ирригационные памятники пришедшей в упадок культуры. Старую грунтовку разбили тягачи-лесовозы. Если бы не они, лесная поросль, наверное, поднялась бы и здесь, скрыв под собою «соше», где когда-то так часто ходили и ездили люди.

Наша машина гудит, разрезая собой зримую, зависшую вокруг тишину. Не тишину леса, сотканную из живых, приглушенных звуков — кладбищенское безмолвие, которое можно слышать в покинутом доме. Вместе со снегопадом, оно покрывалом укрыло собой сорок дворов полесского села Голубин.

Крутые ухабы на всю дорогу не пускают автомобиль к подворью. Мы с Захаром по очереди перелазим через забор из жердей. Баба Нина ждет нас за хатой, среди дровяного развала. Я наклоняюсь к ее лицу, вытирая щекой подтаявший на губах снег, разбавленный со слезой. По белому полю с одиноким дубом торит снег маленькая фигурка — это спешит к нам тетка Валя. Вслед за ней мы входим в небольшой, отсыревший изнутри дом, а баба уже накладывает поленья в окошечки старой грубы. Вспыхнувший огонек отражается в стекле семейных портретов и запорошенных окон, расцвеченных вышивкой рушников. Газа — как и асфальта — здесь не было никогда. Дедов кашкет висит на гвозде, приколоченном к низкому потолку. Кажется, дед сейчас войдет в комнату, наденет его на голову, и пригласит в дом людей: друзей, соседей и родственников. Об их судьбе рассказывает нам Валя. Она смотрит куда-то поверх нас, и говорит со здешним, жалобным наречием, протяжно растягивая украинские слова.

Сельского электрика Колю, тихого, сорокалетнего мужика, насмерть забил работодатель (так здесь и говорят) — богатый крестьянин по фамилии Островский. Коля вернулся от него с жалобой на побои и боль в голове, а вечером тихо умер в своем сарае. «Отмучился», — добавляет о нем баба Нина. Петя Ко-ник> строитель-шабашник, мой сверстник и друг детства, сжег себя на пороге дома своей бывшей жены. Он очертил вокруг себя круг из разлитого бензина, сел на землю, и кинул вниз спичку. Толя Копирик, человек с грустными глазами, — как у девушки с «Портрета неизвестной» Крамского, который висит на кухне у бабы Нины, — замерз прошлой зимой в лесу, возвращаясь с работы в райцентре. Мертвые люди из моего детства сходятся к нам за стол, чинно рассаживаясь на лавке, и хранят вежливое молчание.

Вале есть еще о чем рассказать — о своей жизни и о жизни призрачного села. Ее сын Леша, мой троюродный брат, служит шофером в районе, у фермера, который платит ему несколько сотен гривен, заставляя исправлять за свой счет поломку машины. Сельские пьяницы режут лес, получая в день десять гривен от лесника — главного менеджера этих нелегальных вырубок.

Лесозаготовки живут по старым, кабальным законам, описанным у Франко и Мамина-Сибиряка. На лесорубов записывают в долг водку и продукты, а потом обсчитывают их при выплате зарплат. Некогда безбрежные леса превращаются в решето — хитрые вырубщики съедают их, как червяк яблоко, выгрызая сердцевину лесных массивов, но оставляя заросли на опушке — для вида. Сверху, с самолета, они должны смотреться голыми пустошами, обведенными контуром уцелевших деревьев. А трупы дубов, елей и грабов отправляются на фабрику итальянской мебели, угнездившуюся в соседнем селе. Когда она сожрет весь здешний лес, здесь пропадет и этот самоубийственный заработок.

Классический, вульгарный капитализм, в существование которого не верят университетские доценты — любители трепа о постиндустриальной химере, прекрасно знаком здешним жителям. Его знают и боятся больше ночных бандитов, для которых приготовлен топор под кроватью у бабы Нины. По словам Вали, здешний лес собирались отдать под частное охотничье хозяйство какого-то киевского магната, и таким образом спасти его от всеобщей вырубки.

— Тогда бы мы в лесу и дрова с ягодами-грибами не смогли больше брать. И все отказались, — серьезно говорит она нам с Захаром.

Тетке Вале не больше сорока лет, но она покрыта морщинами, как ствол дикой груши на ее огороде. Профессия сельского почтальона досталась тетке в наследство от бабы Нины, которая годами разносила по Голубину пачки газет и журналов. Большое, живое село жадно читало все — от партийных газет до научных альманахов, и я, бабин внук, жадно поглощал их перед тем, как отнести на дом к подписчикам. Тридцать шесть лет работы дали бабе 350 гривень пенсии. Вале приходится хуже — она работает почтальоном сразу на три села. Забирает газеты с машины в Голубине, и проходит двенадцать километров по лесному «соше» — летом, зимой, в любую погоду. Сегодня в селах читают так мало, что на почте сочли нужным сократить места двух других почтальонов.

Вместе с Валей, в другое село ходит кучка маленьких школяров. Довоенную, «польскую» школу снесли в советские времена, а построить новую не успели. Теперь на этом месте коровий выгон, где, под старыми липами, еще гуляют несколько детей — даже на полкласса не наберется. В драных великоватых пальто, в резиновых сапогах, — тоже не по размеру, — они уже тянут в кустах краденный у родителей самогон. Если бы Голубин был в тропиках, эти дети бегали бы полуголыми, как выходцы из фавел. Их родители, не таясь, пьют по домам — а потом рубят лес, зарабатывая на водку. Некоторые забросили свой огород, и не садят даже картошку. Тридцатилетний Вася Манчук пропил электропровода, и его большая семья два года обходилась одной керосинкой. Окна их дома закрывает полиэтиленовая пленка — вместо давно выбитых стекол.

Темная, тусклая жизнь, из которой сумели выбраться наши прадеды, вернулась — со всеми своими призраками.

Люди мрут от болезней и алкогольного токсикоза. Сельский медпункт успели сдать к девяностому году, но не оснастили, и он так и стоит пустой, с капельницей и одинокой койкой. Клуб был заколочен все девяностые, однако зимой его открывают — чтобы молодежь пила в хате, а не на улице. Симптоматично — здесь нет ни одной церкви или костела. За шестнадцать лет новой высокодуховной жизни в Голубине не выстроили даже часовню. Попам нечем поживиться у этих нищих людей, и потому они наезжают сюда редко и неохотно. Лишь на большие праздники в село заявляются батюшка и ксензд, быстро пробегая по хатам залитой самогоном паствы. Голубинцы и сами не знают, к какой вере приписаны их души, а для попоек хороши всякие церковные праздники. Открытки с папой Иваном-Павлом и православные иконы мирно соседствуют в красном углу бабы Нины.