Юрий Герт - Сборник Лазарь и Вера

Вернувшись, мы присели к столу, заставленному остатками закусок, тарелками, чашками с недопитым чаем. Арон Григорьевич всполоснул две стопки, тщательно протер их полотенцем, наполнил до половины коньяком, одну пододвинул ко мне, другую, ни слова не говоря и не чокаясь, выпил. Судя по всему, он старался отсрочить начало (или продолжение?..) разговора, из-за которого, по-видимому, и попросил меня остаться.

— Вы, пожалуйста, извините... — наконец выдавил он с явным трудом. — Я не хотел... — Он поиграл пустой стопкой, снова налил ее до половины, но пить не стал. — Видите ли, все просто и ясно, когда речь идет о принципах и тебя непосредственно не касается... Другое дело, совсем другое, когда тебя коснется...

— Вы о чем?.. — Я не понимал и даже не догадывался, куда он клонит.

— О чем?.. — Арон Григорьевич вздохнул, засопел, поднял стопку над головой и посмотрел сквозь нее на свет, как будто предполагая обнаружить там, внутри, что-то неожиданное. Потом он поднес коньяк к самому носу и потянул, вдохнул в себя, жмуря глаза, горьковатый аромат.

— Вы спрашиваете — о чем... О том, дорогой мой друг, что моя внучка Риточка... Да, вот эта самая... — Он кивнул в сторону висевших на стене фотографий. — Что она вышла замуж... за эсэсовца... Что вы на это скажете?..

Он опрокинул в рот стопку коньяка, так пьют не коньяк, а водку, и вытер мясистые губы тылом ладони, совсем по-русски.

— Что?.. — переспросил я. — Риточка, ваша внучка?.. За эсэсовца?.. — Слова его проскочили как-то мимо, не коснувшись моего сознания. Риточка... Эсэсовец... Что за чепуха...

— Да, — повторил он. — Риточка. Моя внучка. За эсэсовца. Можете вы это себе представить?..

— Да бросьте, — сказал я и отодвинул подальше от Арона Григорьевича бутылку с остатками коньяка, сделав вид, что хочу наполнить свою стопку.

— Не «да бросьте», а именно так все и обстоит, — проговорил он сердито. — «Да бросьте...» Если бы, если бы можно было все это взять и бросить...

— Что, собственно?..

— Я же вам уже сказал...

— Послушайте, Арон Григорьевич, — сказал я, поднимаясь.

— Риточка... (Я посмотрел на фотографию, на кудрявую, милую, смеющуюся головку... «Волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской...»). За эсэсовца... О чем вы?.. Какие эсэсовцы в наше время?.. Мне пора, скоро последний автобус в мою сторону. Давайте-ка лучше я помогу вам убрать посуду...

Он не дал. Он ухватил меня за руку, силой усадил на прежнее место и сам сел напротив. Он сидел, широко, расставив колени, упершись в них ладонями. Он смотрел в пол, наклонив голову, и дышал шумно, с астматическими присвистами, рвущимися из груди. Он был похож на вулкан с клокочущей в недрах лавой, готовой извергнуться из кратера.

— Ну, не совсем чтобы эсэсовца, но что-то в этом роде... Вот послушайте...

Он помолчал. В груди у него булькало. Он взял со стола пустую стопку, поднес к носу, понюхал и вернул на прежнее место.

— Когда она собралась ехать в Европу... Вы ведь знаете, сейчас такая мода — ездить в Европу... Пошляться по Парижу, по Елисейским полям, выпить стаканчик пепси-колы где-нибудь у Дворца дожей в Венеции, чтобы потом говорить: я был во Франции, я был в Италии... Пустая, пустейшая амбиция, больше ничего... Я ей говорил, Риточке: зачем тебе Европа?.. Поезжай в Израиль, дурочка. Дворцы или лавки вроде тех, что на Елисейских полях, при наличии современной техники можно понастроить в любом месте, хоть в Центральной Африке, хоть в Антарктиде, а вот Стена Плача — одна-единственная, второй нет и быть не может... А Масада?.. А Яффа?.. А Цфат?.. Ты же умная девочка, говорил я ей, ты же понимаешь — не будь той земли, куда привел наш народ Моисей, не было бы ни этих твоих Елисейских полей, ни Дворца дожей, ни всей нынешней Европы, как нет дома без фундамента, а фундамент всей европейской цивилизации — что?.. Она слушает и смеется. «Дедушка, — говорит она, — это ты всю жизнь был строителем и разбираешься в фундаментах, а я — зачем они мне нужны?..» И хохочет, и снимает с меня ермолку, и целует в лысину... — Арон Григорьевич смолк, вытер покрасневшие глаза и продолжал, его надломившийся было голос наполнился новой силой. — Библия, говорю я, Библия — вот основание, на котором стоит Европа, и не только Европа! А Библия могла родиться только там и больше нигде! Библия, наш главный дар человечеству, которое, правда, в ответ возблагодарило нас инквизицией и Освенцимом, но не о том сейчас речь... «Дедушка, — говорит она, — я поеду, обязательно туда поеду... Когда-нибудь... А сейчас я еду в Германию, с Эстеркой... У нас уже билеты куплены...» «Как?.. — говорю я ей, — в Германию?.. Зачем тебе Германия?.. У меня до сих пор осколок в спине сидит, а ты...» «Дедушка, — говорит она, — ну причем тут осколок?.. Это ведь было так давно, я еще не родилась и мама была совсем маленькой... А ты все живешь прошлым... А мир стал другим, и Германия тоже, и потом — я даже не в Германию еду, а по Рейну, там по берегам такие красивые замки, я читала, видела в путеводителях... И скала, на которой сидела Лореляй... Помнишь — у Гейне?.. Я эту скалу сфотографирую и, если получится, фото тебе подарю...» И рассказывает, что там, на Рейне, на каждом шагу — сувениры с этой самой скалой, и на всех — стихи Гейне... А я слушаю и думаю себе: так-то оно так, все это расчудесно, и Гейне, и Лореляй, а только хоть вы меня озолотите с головы до пят — я туда ни ногой, а что до замков на Рейне, так пускай ими другие любуются...

Арон Григорьевич слепо, не глядя, пошарил по столу, подхватил чайную ложечку, поиграл, позвякал о блюдечко, издавая дребезжащий, трепещущий звук, мне показалось, он хочет унять дрожь в пальцах... Я вспомнил, как однажды, еще в начале нашего знакомства, когда расходились гости (то ли в память о наших «кухонных» традициях, то ли спасаясь от одиночества он время от времени устраивал такие, как сегодня, посиделки), Арон Григорьевич стоял, перегородив дорогу к двери, с таким же, как он сам, стариком, и они с азартом, перебивая друг друга, называли номера частей, даты, имена командиров, поскольку вдруг открылось, что оба воевали на Первом Белорусском, и тогда-то их дивизии стояли бок о бок под Новгородом, а тогда-то — да, да, представьте! — они оба валялись в одном и том же госпитале в Вологде, возможно — в соседних палатах!... Вспоминая, оба оживились, приосанились, распрямили свои сутуловатые радикулитные спины, оба смеялись, хлопали друг друга по плечу руками с разбухшими от артрита суставами, а я, признаться, глядя на них, думал не о фронтовом братстве, не о флаге над рейхстагом (кстати, и тот, и другой дошли-таки до самого Берлина), а о стране, которая, обрекла своих защитников доживать последние годы на чужой земле, под чужим небом, и быть зарытыми в эту чужую землю... Кстати, более милосердную, чем та, которую считали они своей...