Юрий Герт - Сборник Лазарь и Вера

— Ты ужасный тип, — сказала она, сидя на застланной ковриком кушетке и поправляя растрепавшиеся волосы. — Я-то думала, ты такой тихоня, паинька, одним словом — философ, а вон ты какие штучки откалываешь...

— И философам, — сказал я, — ничто человеческое не чуждо... Разве не так?..

Глаза у Жени были веселые, озорные, таких у нее я еще не видел, но тут она отчего-то смутилась и стремительно умчалась на кухню, где что-то шипело и скворчало на сковордке.

Я добрался наконец до сарая, набрал охапку аккуратно наколотых, до звона просохших на летнем солнцепеке полешек, сложенных ровными, один к одному, штабелями (без сомнения, старанием все того же дедушки Мотла), и, вернувшись в дом, грохнул всю груду на железный лист у круглой колонки с печной дверцей внизу.

Женя объяснила, что на чердаке, под крышей, установлен бак с водой, колонка разогреет ее и горячая вода будет циркулировать по трубам и батареям, расположенным во всех комнатах, Левка сам смастерил эту систему отопления, она исправно действует, хотя и не очень быстро.

Я ободрал березовое полено, наложил в топку коры, наструганных щепок, пламя, треща, охватило дрова, в колонке загудело. Тем временем Женя накрыла в передней комнатке, там, где стоял телевизор, круглый стол, застланный белой, с крахмальными складками скатертью: залитый майонезом салат в искрящейся острыми гранями вазочке, коробка мерцающих под масляной пленкой шпрот, пластики сыра с прозрачной слезкой внутри... У обоих приборов стояли серебряные коньячные рюмочки, а посреди стола бутылка муската. Только теперь я заметил, что и сама Женя одета для дома непривычно нарядно, даже торжественно, на ней было украшенное изящной вышивкой платье с высоким воротом и узким, глубоко уходящим вырезом на груди, на плечах лежал вязаный белый платок, тот самый, который я уже видел в консерватории...

— Это еще не все... — Прежде, чем присесть к столу, Женя принесла с кухни подогретый на плитке пирог, покрытый румяно-коричневой корочкой.

— Это мясной, — сказала она, опустив глаза. — Сама пекла... Теперь можно приступать...

— Ты сумасшедшая, — сказал я, обведя стол рукой.

— Немножко...

— Зачем такой парад?..

— Мне захотелось...

— М-м-м... Но я ведь не твой журналист из Варшавы...

— Если ты еще раз о нем упомянешь, — медленно, с расстановкой проговорила Женя, — я запущу в тебя тарелкой... — По ее полыхнувшим жаром щекам было видно — да, запустит...

— Больше не буду, — сказал я, чувствуя, что пересолил. — Честное пионерское...

Я откупорил бутылку с мускатом и разлил по рюмочкам, немногим больше наперстка.

— Нас познакомили в синагоге... — сказала она, приблизив к себе рюмку и вращая ее за тоненькую ножку. — Его звали Соломон Ластик... Ластик... Смешно, правда?.. Он был средних лет, представительный, даже красивый, и водил меня в театр, в рестораны, обещал увезти — в Польшу, потом в Израиль...

— Это было, когда мы уже познакомились?.. — Все во мне всколыхнулось.

— Кажется, да... А что?...

Выходит, как раз в это время я получал от нее отчаянные письма... И думал, что ее надо спасать, спасать...

— Ничего, — сказал я. — Продолжай.

— Он приезжал в Москву, собирал материалы о жизни советских евреев... И прошлым летом, уже после того, как ты был у нас, прислал мне свой очерк... Или статью... Не знаю, как назвать эту гадость, она печаталась там, у них, в нескольких номерах с продолжением... Я все ему выдала, когда мы встретились в последний раз, назвала лгуном... Знаешь, что мне он ответил?.. «За правду не платят...» Как тебе это нравится?.. — Она продолжала вращать рюмку, не отрывая от нее потемневшего взгляда.

— Мне это не нравится, но он, видимо, прав...

Она вдруг заплакала, слезы двумя дорожками побежали по ее лицу, блестя на выпуклых скулах, на щеках, на подбородке... Женя не замечала их, не утирала — вся она, от рыжей пряди, упавшей на лоб, до выреза на груди, прикрытого наброшенным на плечи платком, была, казалось, охвачена огнем. Глаза ее, две зеленые малахитовые льдинки, плавали — и таяли, и не таяли в нем...

— Какая я дура!.. Ведь я видела, как он скупал в комиссионках норковые шкурки, только не понимала — зачем?..

— Зачем же?..

— Чтобы потом у себя перепродавать!.. Он это называл — «делать коммерцию»!.. Так он заявил мне напоследок... И я могла хоть на минуту поверить такому человеку!..

Я знаю, жестоко так говорить, но при виде ее слез у меня отлегло от сердца.

— Да, я дура... — бормотала она. — Дура...

— Ты просто девчонка... Обыкновенная девчонка, плакса, как все... — Я обнял ее и, утешая, как маленькую, целовал ее мокрое лицо, она не отстранялась.

— Да, я обыкновенная... Я как все... — покорно соглашалась она, не переставая плакать, так соглашаются уличенные в какой-то провинности дети.

— Нет, — сказал я, — неправда... Ты — единственная... Слышишь?.. Единственная...

До того я целовал ее в щеки, в лоб, а тут поцеловал в мягкие, податливые, чуть приоткрытые губы — и она впервые отозвалась на мой поцелуй.

— И давай выпьем, — сказал я. — Ты единственная. Все настоящее существует на свете в единственном экземпляре: Иерусалим, ты, этот вечер...

— Посмотри, — сказала она, зябко потирая ладошку о ладошку и кутая плечи, — что-то прохладно... Не подбросить ли в топку, там должно быть все прогорело...

— Хорошо, — сказал я, смелея с каждой минутой, мы уже выпили две или три рюмки. — Только ты откинь свой платок...

— Он тебе мешает?..

— Да, он мешает мне видеть твои плечи... «Я помню нежность ваших плеч — они застенчивы и чутки...» Это Блок.

— Как-как?..

Я повторил.

— Боже, какой ты фантазер... У меня самые-самые обыкновенные плечи... И вся я — самая обыкновенная... — Она, однако, сбросила платок, метнула его на кушетку и, царственно вскинув голову, повела плечами (они в самом деле были у нее чудесные — неширокие, слегка покатые, плавно скользящие вниз, к рукам. Проступающие спереди косточки ключиц лишь подчеркивали их нежность и хрупкость).

— Можешь любоваться... — усмехнулась она. — Но мы совсем забыли про пирог... Для кого-то ведь я его пекла...

Я подбросил дровишек в почти прогоревшую печь, мы выпили пол-бутылки муската и съели пирог, необычайно вкусный, с мясом, яйцами и жареным луком, но если бы он был начинен гвоздями, я все равно съел бы его с таким же удовольствием — из Жениных рук... Потом мы сидели у жарко пылавшей, гудящей, побулькивающей колонки, перед отворенной дверцей, прижавшись друг к другу, и смотрели в огонь. Еловые поленца вскипали смолой, пахнущей лесом, стреляли искрами, и в глазах у Жени тоже вспыхивали и разгорались яркие звездочки.

Мы сидели и молчали. И было такое чувство, будто я отнюдь не на несколько дней очутился в Москве, досрочно сдав зимнюю сессию, а — насовсем, навсегда, и хоть мы не виделись почти шесть месяцев, начиная с лета, и нам было о чем рассказать, что обсудить, мы могли бы так вот сидеть, не говоря ни слова, поскольку впереди у нас — куча времени, годы, вечность... Мы смотрели в огонь, и я целовал ее пальцы, каждый суставчик, она разрешала, только иногда отнимала от моих губ свою руку, ерошила мои волосы и, тихонько посмеиваясь, повторяла: «Дурачок... Дурачок...»