Юрий Герт - Сборник Лазарь и Вера

операционной. Ему показалось, Парамонов и в операционное кресло не успел усесться, как тот уже распахнул завешанную изнутри белыми шторками стеклянную дверь и, покачиваясь, остановился на пороге. Он был как пьяный, и глаза у него были светлые, слепые — от счастья. На ладони у него лежал серенький игольчатый кругляшок — оксолат, похожий на крошечного ежика.

— Вот, вот он, злодей!.. — Голос у Парамонова прерывался, в горле булькало, он еще не пришел в себя, — Понимаешь, он выдернул его в один момент!.. Я и боли не почувствовал!.. Фантастика!.. — Парамонов обнял Якова, приподнял, закружил.

— Доктор, вы артист!.. — кинулся он к Фрадкину, который выглянул в коридор пригласить Якова.

— Просто вам повезло, — сказал Фрадкин, посмеиваясь и уворачиваясь от объятий, с которыми обрушился было на него Парамонов.

Он увел Якова.

Яков разделся, взобрался на высокое кресло, видом смахивающее на зубоврачебное, и содрогнулся, увидев рядом на столике и в руках у Фрадкина блестевшие никелем инструменты. Он сцепил зубы и закрыл глаза. Минута — и тело его прошила судорога, каждая жилка налилась огнем...

Он не знал, сколько времени длилась экзекуция — полчаса, час, целую жизнь...

— Это называется — наше еврейское счастье, — сказал доктор Фрадкин, с треском сдирая с рук резиновые перчатки. — Мало того, что я не сумел вытянуть ваш камешек, я еще и загнал его вглубь на целый сантиметр...

Назавтра их обоих выписали, Парамонова и Якова, при этом Фрадкин снабдил Якова множеством инструкций, он не хотел спешить с операцией в надежде, что камень, сдвинутый с места, в домашних условиях выйдем сам собой.

Почти все время, пока они были здесь, погода стояла отменная, исключая недавний ливень, и в то утро солнце тоже светило по-летнему, но было не жарким, а теплым, ласковым, горы, тронутые осенью, сияли свежими, чистыми красками, с преобладанием золотистых, коричневых, багряных тонов, поросшие лесом склоны окутывала лиловая дымка.

На Парамонове был светлый, песочного цвета костюм, брюки с прямой, отутюженной складкой, сиреневая рубашка в серебряную крапинку. Он ждал Якова перед больничным подъездом, прохаживаясь по асфальтовому тротуарчику с видом нетерпеливым и озабоченным. Поблизости стояла черная «Волга», присланная за ним из редакции.

— Задерживаешь, гражданин начальник, — сказал Парамонов, увидев Якова. — Я уж решил, что ты на второй срок остаешься, петелька дюже по вкусу пришлась... — Голос у него был повелительно-громкий, интонация — снисходительной, и Якову, который стоял перед ним, держа в руках разбухшую сетку, где перемешались наспех втиснутые в нее книги, блокноты, пакетики с высушенными травами, кое-какое белье, шлепанцы, электробритва с торчащим из сетки шнуром, — Якову показалось, что перед ним совсем не тот человек, который лежал, распластанный на койке, в позе распятого Христа, и бегал с ним вместе по лесным дорожкам, и пил коньяк «Наполеон»...

Яков и в самом деле задержался, поскольку напоследок вдруг выяснилось, что кое-кто из больных его знает, читал, принесли даже две-три его книги, пришлось дать несколько автографов, в том числе и Виолетте, которая, отчаянно стуча каблучками, догнала Якова уже на лестнице и, пока он, присев на ступеньку, надписывал книгу, свой старый, нашумевший когда-то роман времен «оттепели», с залистанными, ветхими от множества прикосновений страницами, она с наивным благоговением следила за кончиком его пера...

— Сели! — скомандовал Парамонов, по-хозяйски распахивая заднюю дверцу. — Мы тебя прямо к дому подбросим... Да, вот что я хотел тебе сказать... — Он оглянулся на шофера, который с отсутствующим видом дымил сигаретой, и снизил голос. — Все, про что мы тут балакали, строго между нами... Ясно?

— Ясно, — сказал Яков.

— И еще... Я, конечно, сделаю, что смогу, но не от меня все зависит... — Он говорил об отзыве для издательства. — Сам понимаешь, к вашему брату (он сделал короткую, но выразительную паузу) особый счет...

— Это я усвоил, — сказал Яков.

— Ну и умница, — сказал Парамонов.

Шофер посмотрел на часы и дал сигнал. Парамонов, пригнув голову, забрался в машину.

— Что же ты?..— спросил он уже изнутри.

— Спасибо, — неожиданно для себя самого сказал Яков, — я не поеду.

— Вас не понял...

— Я лучше так... Пешочком...

— Да ты что!.. — Парамонов недоверчиво выглянул из машины. — Тут до города километров десять, а то и побольше!..

— Ничего, я трусцой... Камешек гнать надо, — прибавил Яков, будто оправдываясь и сердясь на себя за это.

— Ну, это ты зря, — помолчав, сказал Парамонов.

— Счастливо. — Яков захлопнул дверцу, которую Парамонов придерживал рукой в надежде, что Яков передумает.

— Ну-ну... Как желаете... — Глаза Парамонова в глубине машины блеснули тусклым свинцом.

Развернувшись, «Волга» взметнула задними колесах облако пыли и умчалась.

Но перед тем, как исчезнуть за первым поворотом, Парамонов притормозил машину.

— Может, надумал?.. — крикнул он, высунувшись.

Яков помахал ему рукой.

Он вышел на дорогу, обойдя больничный шлагбаум. «Здесь мы все, как братья... — вспомнились ему его собственные слова. — Товарищи по несчастью...» Здесь... Но теперь они возвращались в город...

Он прошел метров сто все убыстряющимся шагом, потом перехватил сетку так, чтобы она меньше резала пальцы, и побежал.

Он бежал не спеша, трусцой, вдоль обочины, заросшей подорожником, крапивой и лопухами. По сторонам, среди высокой травы, то и дело вспыхивали голубые звездочки цикория, загорались золотые огоньки пижмы и курослепа, шмели вились крутыми спиралями над медово пахнущей кашкой, ныряли в гущу белых соцветий, пили последний летний нектар. На поворотах изгибающейся серпантином дороги виден был город — плотное серое облако, почти черное к середине, желтовато-зеленое по краям.

«Убирайтесь в свой Израиль...» До сих пор он воспринимал эту фразу как не имеющую к нему никакого отношения. Но что, если Парамонов прав и они здесь — лишние, лишние люди?.. Что-то рвалось в нем, что-то соединявшее его с этой страной, его страной, кроме нее, у него ничего в жизни не было. Она была ему нужна, необходима, но он не был нужен ей...

Он бежал, потряхивая сеткой, уже поглощенный тем, что ждало его впереди, но в каком-то сокровенном уголке сознания еще хранилось ощущение необъятного синего простора, бездонного неба, неоглядных далей — всего того, что осталось там, высоко в горах...

Странное, горькое чувство свободы владело им — свободы от иллюзий, которыми он всю жизнь дорожил, как нищий дорожит брошенным ему в ладонь медяком...

Бежать вниз было легко.

Перед тем, как уехать в Израиль — документы были уже оформлены, билеты куплены, багаж отправлен — Лазарь выкроил денек и прилетел к себе, в «свой» город, хотя что уж там осталось-то «своего», если не считать кладбища?.. И вот здесь, на кладбище, сбоку от ворот, в аллейке, где продавали цветы, он и увидел ее, но не узнал сразу, решил, что это ему показалось...