Юрий Герт - Сборник Лазарь и Вера

А эта столыпинская бородка, этот пробор... Этот офис, куда входит Родионов хозяином... Разыгрывая из себя негоцианта а-ля рюсс в стиле ретро... А эта шушера, которая прислуживает Липкину, — это же вчерашний партийный истеблишмент... Ведь я раньше слышал их имена, встречал их рожи... Они лишились своих кресел, своих привилегий?.. Не беда: они перепродают автомашины из Тольятти, сбывают медь во Францию, наживаются на каракуле в Лондоне, гребут миллионы, гребут валюту, обдирают страну, обдирают народ, зато в Вашингтоне их приветствуют — демократия, свободный рынок, сотрудничество... В чем?.. С кем?.. За чей счет?..

И придет день — они заложат Липкина. Сейчас он для них — эмблема, фирменный знак. Но настанет момент — и они укажут на Липкина, а сами опять предстанут в роли патриотов, спасителей отчизны, заступников за поруганный народ...

— Ну, что же, — сказал я, поднимаясь, — вызволяйте, возрождайте, не стану мешать. Только, сдается мне, в этих делах вы такие же специалисты, как и в области национальных проблем... Помните старый анекдот: в одной африканской стране удачно решили еврейский вопрос. Отправились наши учиться, перенимать передовой опыт. Спрашивают, что да как. А им объясняют: все очень просто, был у нас один еврей — и мы его съели...

— Тебя, Боря, кажется, вполне устраивает такой вариант, — произнес я уже в дверях. — А вас там не было, Родионов, среди наших специалистов?.. Наверняка вы там были, у вас хорошая школа...

Как ни странно, именно в ту секунду, когда я, не думая, сморозил Родионову, что энциклопедия уже продана, у меня возник вполне четкий план. Я изложил его Маше. Она его одобрила: «Когда теряешь все, что значат несколько тысяч?..»

Я обо всем договорился с городской библиотекой... Мы были связаны добрыми отношениями много лет — здесь проводились конференции по моим произведениям, встречи с читателями, в особом шкафу хранились книги с автографами, среди них и мои. Директриса, женщина крупного сложения, грубоватая на вид, с широкоскулым крестьянским лицом, помедлив с минуту и что-то, видимо, просчитав в уме, сообщила, что у них имеются недоиспользованные фонды на приобретение новой литературы, библиотека не очень много, но кое-что сможет мне уплатить... Я попросил ее больше не заикаться о плате, и Екатерина Тимофеевна, кажется, даже обиделась, пожала плечами, вышла из кабинета, оставив меня в одиночестве, и через некоторое время вернулась — с красными глазами и мокрым, скомканным в кулаке платком.

— Ну, как знаете, — сказала она, глядя в окно, за которым шелестел и переливался на солнце свежей серебристо-зеленой листвой молодой тополек. — За подарок ваш, конечно, большое вам спасибо, только лучше бы энциклопедия ваша осталась при вас, а вы сами никуда... никуда бы... — Она смолкла.

Никто за все это время не сказал мне ничего подобного. Никто... Я подошел к столу, за которым она сидела, наклонился к руке, сжимавшей платочек, и коснулся, губами каждой из побелевших от напряжения косточек.

Екатерина Тимофеевна не шевельнулась, будто ничего не заметила.

— Вот вы — писатель... Вы можете мне объяснить, что случилось?.. — по-прежнему глядя в окно, спросила она. — Что происходит — со страной, со всеми нами?.. Что?..

Мы встретились несколько лет спустя в Нью-Йорке, в Центральном парке — я и Липкин... Было уже на исходе, как здесь говорят, «индейское (по-нашему — «бабье») лето», поразительная пора последнего всплеска жизненных сил в предощущении близкой гибели. Когда-то я видел, как на Кавказе остролистые, шипастые агавы накануне зимы выбрасывают из сердцевины стреловидный двух-трех метровый цветонос, на вершине которого вызывающе пламенеют красные, розовые, пурпурные лепестки... В Центральном парке агавы не росли, но и без них в это время года он был прекрасен: уже нежно золотились трепетавшие на ветерке акации, уже в светлой гуще кленовой листвы желтели, рдели, пунцовели налитые сухим осенним жаром огни, только дубы как ни в чем ни бывало пышно зеленели, красуясь нетронутой мощью и время от времени шлепая об асфальт не продолговатые, а непривычно-круглые желуди.

Я сидел на ярком, но уже негреющем солнцепеке и читал свой рассказ, опубликованный одной русскоязычной нью-йоркской газетой. Рассказы мои печатали редко. Не испытывая большой нежности к своей родине, я не хотел уподобляться тем, кто прежде искусно приспосабливался и преданно лизал ей пятки, а ныне, в безопасном отдалении, плевал через океан в ее сторону ядовитой слюной...

Рассказ, написанный легким, прозрачным слогом, получился живым. Я перечитывал его с давно забытым удовольствием, заметив при этом лишь краем глаза, как мимо меня по дорожке прошел грузный, рыхло сложенный человек в балахонистом, табачного цвета плаще, расстегнутом спереди и едва не метущим землю раскидистыми полами. Я запоздало узнал его, глядя в широкую, плотную спину с покатыми плечами... Липкин!..

Я окликнул его. Мы обнялись и присели, не столько, кажется, обрадованные, сколько удивленные неожиданной встречей. Хотя можно ли чему-то удивляться в Нью-Йорке?..

Он был все тот же Боря Липкин, правда, еще более обрюзгший и с заметной тусклинкой в когда-то горячо блестевших карих глазах. Возможно, из-за этой тусклинки да седины в волосах он показался мне в какой-то момент как бы припорошенным тонким налетом пыли.

— Что ты тут делаешь?

— Пока присматриваюсь...

— Присматриваешься?.. — не понял я. — Ты здесь довольно часто бывал, чтобы успеть присмотреться....

— Бывал, но не в таком качестве... — Он вздохнул и выразительно посмотрел на меня.

— Так ты?..

— Да, вот именно... Так же, как ты...

— Но почему?..

Он посопел, порылся в карманах, достал платок и с шумом высморкался.

— Скажу тебе одно: пока мы нужны, нас терпят... Понял?.. Будь то Россия, Бразилия, или какая-нибудь Лапландия... И твоя благословенная Америка тоже, не сомневайся... Нас терпят, пока мы нужны, попомни мои слова... — Он похлопал пухлой рукой меня по колену. — Так было, так есть и так будет... Повсюду, кроме одной страны, ты знаешь, какой...

Я не верил своим ушам. Я не верил своим глазам. Я помнил, как он, Боря Липкин, поднялся, навис над столом, занимавшим пол-офиса, и потряс толстой, стиснутой в кулаке пачкой долларов:

— Теперь мы увидим, кто и у кого попляшет!..

— Что же случилось?.. Ведь ты был в такой дружбе с Родионовым... И мало того, — съязвил я, не удержавшись, — ты ведь даже... Правда, не знаю, так ли это на самом деле... Крестился...

— С волками жить — по волчьи выть... — угрюмо буркнул, скосившись в сторону, Липкин.

— М-м-м... И все-таки Родионов...

— «Родионов! Родионов!..» — Липкин вспыхнул, одутловатые щеки его побагровели. — А что — Родионов?.. Ты думаешь, он за человека меня считал когда-нибудь?.. Кто я для него был?.. Жид!.. Понял?.. Жид пархатый!.. Жидяра!.. Усек?.. «Умный еврей при губернаторе» — слыхал про такую должность?.. Так вот: все эти Березовские, Гусинские, Ходорковские и прочие — «умные евреи при губернаторе»!.. И все!.. И не больше того!.. А настанет момент, когда у них появятся свои Березовские и Гусинские, тогда этим тоже дадут хо-орошего леща под задницу и выпрут на все четыре стороны!.. Думаешь, почему они денежки в загранбанках держат?.. Да все поэтому!..