Юрий Герт - Сборник Лазарь и Вера

Дома их ждал приготовленный Нэнси обед. Сама она вела себя как ни в чем не бывало, о вчерашнем, да и то косвенно, напоминал только легкий, из какой-то воздушной ткани халатик в мелких переливчатых блестках, — о нем, прищелкнув языком, Фил сказал, что куплен он на Елисейских полях... Они выпили по бокалу привезенного оттуда же, с Елисейских полей, какого-то уксусно-кислого вина, от которого, предчувствовал Александр Наумович, у него разыграется язва, но^ поскольку пили за здоровье присутствующего при этом Фреда, он не мог не выпить, и он выпил полный бокал не морщась.

В это время по телевизору шла информационная программа, как обычно, в стремительном темпе, так что с трудом удавалось ухватить, на какую точку земного шара нацелен телеэкран, где именно люди стреляют, взрывают, жгут и давят танками друг друга, где, в какой части света рушатся дома, бегут санитары с носилками, кричат и плачут дети, сгребают в кучи свежие, залитые кровью трупы... То ли это Босния, то ли Африка, то ли Израиль, то ли Россия... Они ели, запивали вином, Фил и Нэнси наперебой рассказывали о Париже, о Лондоне, Фред, наевшись, растянулся на своем излюбленном месте — перед камином, и Фил, заметив, что Александр Наумович слишком пристально следит за экраном, плохо вникая в описание дорожных приключений, с досадой выключил телевизор, заметив, что все это не наши проблемы...

Александру Наумовичу это показалось обидным и несправедливым — возможно, под влиянием выпитого вина, но, возможно, вино было тут ни при чем.

— Отчего же — не наши... — возразил он. — Это как раз наши проблемы... Я об этом и книгу написал — «Все люди — братья».

— «Все люди...» — кто?.. — переспросил Фил.

— «... братья», — подсказал Александр Наумович. — «Все люди — братья», — повторил он. И принес, положил перед Филом голубую папку, распустив предварительно завязочки.

— «... и сестры», — сказала Нэнси, перегнувшись через стол и заглядывая в раскрытую папку. — Надо назвать: «Все люди — братья и сестры», ведь в Америке феминизация, так чтоб не говорили, что нас, женщин, дискриминируют...

— Никто ничего не станет говорить, потому что у книги нет издателя, — пробормотал Александр Наумович, не вступая в спор. И вздохнул.

— Нет издателя, дорогой мой, это еще полбеды, — полистав рукопись, произнес Фил. — У нее не было бы читателя... Кто и зачем стал бы это читать?.. — Он захлопнул папку и вложил в руки Александру Наумовичу.

Александр Наумович попытался ее завязать, но пальцы его дрожали, ленточки соскальзывали, не желая затягиваться в узелок.

— Разве не ясно, что происходит... Что творится в мире... — твердил он, ни к кому не обращаясь, и хотя разница между братьями была всего в три года, сейчас могло показаться, что разница между мгновенно осунувшимся, постаревшим Александром Наумовичем и вальяжно рассевшимся за столом Филом по крайней мере лет десять.

— Все так, — сказал Фил, — согласен... Однако что до всего этого мне, тебе?.. У американцев есть мудрая пословица: «Делай только то, что в твоих силах, остальное предоставь господу богу...»

— В таком случае на его долю придется слишком многое, — сказал Александр Наумович, затянув наконец тесемки.

Он улетел из Нью-Йорка на следующий день, так и не повидав ни Metropolitan museum, ни статуи Свободы, не поднявшись на Эмпайр-билдинг и, как ни странно, не жалея об этом. Он был сыт Нью-Йорком по горло. И когда знакомые впоследствии просили его рассказать о своих впечатлениях от «столицы мира», ему вспоминался котик Фред — и он предпочитал отмалчиваться. Кстати, утром в день отъезда он успел сходить в магазин, расположенный неподалеку, и купить там для кота ошейничек взамен прежнего, разрезанного при поступлении в Animal clinic. Александр Наумович сам надел на Фреда этот ошейничек — чрезвычайно элегантного вида, эластичный, с изящной застежкой — и они расстались друзьями, Фред благосклонно разрешил пожать ему на прощанье лапку, в Америке это называется — shake hands.

Последней ночью в Нью-Йорке Александру Наумовичу не спалось. Он вернулся мыслями к своей книге. Он и сам теперь начал кое в чем сомневаться. «Все люди — братья»... Все ли?.. Возможно, не стоит быть таким категоричным?..

Зато в самолете он, как всегда, заснул и проспал весь полет — около двух часов. И снилось ему, что все его друзья — и Регина, и Арон Львович, и Игорь Белоцерковский — все звонят и наперебой предлагают себя в спонсоры для издания его книги... Ему, разумеется, было это приятно, хотя удивляло: ведь он никого ни о чем подобном не просил... Сон был длинный, Александр Наумович проспал до самого Кливленда и ему не хотелось просыпаться.

Многие потом говорили, что Марк попросту не умел плавать... И верно — не умел. Точнее не то чтобы не умел, а разучился. Было это давным-давно, в Одессе, на Ланжероне, где он заплыл как-то раз далеко за буек, и тут свирепая судорога клещами впилась ему в ногу. Он бы, возможно, утонул, не окажись поблизости прогулочный катер... Но с тех пор, если Марк и входил в воду, так только чтобы поплескаться у самого берега, неодолимое чувство страха не пускало его на глубину.

Однако другие считали все это выдумкой, чудачеством, поскольку Марк и в самом деле был чудаком. У него и внешность была чудаковатая: небольшого росточка, с коротенькими, быстро-быстро семенящими ножками, с круглой, как шар, порядком полысевшей головой и младенчески-пухлыми губами, словно только что оторвавшимися от соски... И светло-голубые глаза его за толстенными стеклами очков выглядели непомерно огромными и удивленно-вопрошающими — как у младенца. Мало того, у него и фамилия была, по нынешним временам, прямо-таки анекдотическая: Рабинович... Из-за этой фамилии Марка год за годом вычеркивали в министерстве из списка тех, кого посылали в гастрольные поездки, причем не только за рубеж, но и по стране, и вычеркивали не зря, поскольку бог весть, что там произошло бы в Праге или той же Варшаве (что до разных Парижей, так про них тогда нельзя было и помыслить), но и в периферийных городках, куда он приезжал в составе концертной бригады, рядом с его фамилией не редко появлялись надписи вроде: «Абрам, где твоя Сарра?» или «Убирайся в свой Израиль!»

Друзья советовали Марку взять фамилию жены (Потапова), но Марк говорил, что привык к фамилии, носит ее с рождения и переменить ее значило бы для него родиться заново. С точки зрения друзей эти объяснения были тоже проявлением чудачества, и чудачества непростительного, если иметь в виду как его собственное положение (в кругу знатоков Марка считали первоклассным пианистом), так и благополучие его семьи.