Юрий Герт - Сборник Лазарь и Вера

Он никогда не выступал в роли тапера, исключая разве студенческие годы, тогда все они бегали то на свадьбу, то на похороны, чтобы подработать. Скажи ему кто-нибудь в те времена, что придет день — и он будет играть вальсы Штрауса в Америке, он бы пожал плечами. Пожалуй, обиделся бы: «Ты что, и взаправду считаешь меня космополитом? На кой мне сдалась твоя Америка?..» Ну-ну... Мишку Гольдмана, говорят, видели в Иерусалиме, на лестнице, ведущей к Стене Плача, играл на своей флейте... Раечка Рязанцева в Сиднее организовала ансамбль «Русская балалайка», но не продержалась и сезона... Рая-Раечка, консерваторская прима, когда она появлялась на сцене со своей балалайкой, в сарафане, с косой до пят и вплетенным в нее малиновым бантом, весь зал замирал...

Пятьсот, думал он, переходя от «Сказок Венского леса» к «Голубому Дунаю», пятьсот, пятьсот, пятьсот... Впрочем, слова эти твердились им автоматически, утратив смысл. Он играл с давно забытым наслаждением, играл, как бы слившись в единое тело с роялем, играл для себя, остальные при сем только присутствовали, ему не было дела до них, они стояли где-то там, на берегу, он плыл мимо, в потоках бурлящих, пенящихся, плещущих в небо звуков — ликующих, грустных, полных ощущения неистребимого счастья... Он не расслышал, как ему что-то кричали, он лишь почувствовал, что чьи-то руки тяжело налегли ему на плечи.

— Ша, — сказал Бен Гороховский. — Отдохни немножко, дорогой...

Марк смутился. Он увидел обращенные к нему лица, услышал предупреждающе-требовательный перезвяк ножей, перезвон тарелок и стопок. Со своего места в середине стола поднялся молодой, то есть лет тридцати-тридцати пяти человек, поджав тонкие ироничные губы, опустив глаза, прикрытые рыжими ресницами.

— Давай, Эдик!.. Жарь, Синицкий!.. — кричали ему со всех сторон.

После того, как Марк прекратил играть, Синицкий с видом опытного оратора подождал, пока шум уляжется, повернулся к Тому, занимавшему место во главе стола, и заговорил, держа бокал на уровне своего усыпанного крупными веснушками лица. Говорил он по-английски, свободно, не запинаясь (он же, кстати, переводил для Тома спич, произнесенный Барсуковым в честь Гороховского-старшего), и все слушали его с выражением преданного внимания, которое обычно свидетельствует о совершенном непонимании чужого языка. Однако в его речи было три хорошо знакомых всем слова: «демократия» и «фри маркет». Они повторялись чаще других и вызывали аплодисменты, особенно в конце, когда все, отодвинув стулья и выйдя из-за стола, окружили Тома, чтобы тенькнуть краешком своего бокала о краешек бокала в его руке и произнести при этом: «Демократия!» и услышать в ответ: «Фри маркет!», или же наоборот: провозгласить «Фри маркет!» и в ответ услышать «Демократия!», и все это под мелодичный, хрустальносеребряный звон...

Торжество (хотя и «без галстуков», но самым подходящим словом было все-таки это: «торжество») продолжалось. Ева, жена Гороховского — она сидела за общим столом, хотя и в кресле-каталке — распорядилась покормить Марка, и он что-то ел, не разбирая вкуса, что-то пил, что-то играл — Штрауса, Оффенбаха, Легара, упрямо не соглашаясь, в ответ на уговоры, сменить классический репертуар на что-нибудь посовременней, и Павел Барсуков, навалясь животом на его плечо, звал Марка в Майами:

— У меня один ресторан в: Москве, другой во Флориде, «Илья Муромец» называется, может слыхал?.. В нем по вечерам пол-Майями тусуется... Приезжай, не пожалеешь... Такую тебе рекламу заделаем: «У рояля — Марк...» Тебя как дальше?.. Рабинович?.. Ну и отлично! «У рояля — Марк Рабинович!» А что?.. Здесь, брат, Америка!..

Женщина с громким, трибунным голосом и резкими, крупными чертами лица (поначалу Марк по близорукости даже принял ее за мужчину) говорила, без труда перекрывая сгустившийся над столом шум:

— Наша цель, господа, — раскрепощение духа и плоти!.. И я, Зинаида Ксенофонтова, утверждаю: музыка и только музыка может этого добиться!.. Россия прошла через Беломорканалы, через ГУЛАГи, через расстрелы сотен и сотен тысяч ни в чем не повинных людей — она выстрадала, да — выстрадала свое право на свободу! (Марку казалось, он стоит в толпе, заполнившей Манежную площадь, как это водилось в начале перестройки...). Хватит с России духовного рабства, насилия над личностью, цепей и решеток! Довольно с нас музыки, которая в прошлом была средством закабаления масс! Народ больше не желает диктатуры в искусстве, он хочет творить сам! И мы, наша фирма, ему поможет! На всем пространстве — от Курил до Петербурга, от Москвы до Нью-Йорка!.. Ибо для музыки, господа, нет границ!..

— За Россию! — крикнул Бен Гороховский.

Том Колби посмотрел на него с испугом и, не поняв ни слова из сказанного Ксенофонтовой, вскинул свой бокал и повторил: — «За Россию!..» Глядя на него, с кличем «За Россию!» поднялся весь стол. Многие плакали. Многие тянулись поцеловаться с Ксенофонтовой. Многие требовали водки, посчитав не патриотичным — чокаться за Россию стопками с бренди или, что еще хуже, вином черт-те каких марок. Принесли бутылки со «Столичной», «Московской» и даже «Старомосковской», припасенные Беном. Выпили еще — за Россию, за демократию, за свободу и свободный рынок. Марк, растерявшись было, взял несколько аккордов из «Ивана Сусанина» («Славься, славься, наш русский царь...»), но тут же переключился на «Барыню», что получилось вполне уместно — одни повыскакивали из-за стола, чтобы пуститься в пляс, другие в лад им прихлопывали-притоптывали. Том Колби, несмотря на рельефно выступающее брюшко, к общему восторгу отколол два-три коленца вприсядку, а Маргрет прошлась по кругу, помахивая над головой взамен платочка бумажной салфеткой...

Веселье было в разгаре, когда его чуть-чуть омрачил спор между Джекобом Сапожниковым, сухоньким профессором из Канады, специалистом по русской культуре (предки его происходили из донских казаков), и Федором Карауловым, коренастым бородачом, представителем одного из московских банков.

— Но русская, простите, музыкальная традиция... — дребезжащим дисканточком говорил профессор. — Но Глинка... Но Бородин и Римский-Корсаков... Но, наконец, Чайковский Петр Ильич... Вы меня, повторяю, простите, но...

— Ваш Петр Ильич Чайковский — педераст, — басил Караулов, насмешливо посверкивая угольно-черными глазами.

— Что в нем русского?.. Бородин — татарин, Глинка — поляк, а уж про какого-нибудь Шостаковича и речи нет... Поп-музыка приветствуется нами, поскольку она смоет весь этот мусор, освободит и прочистит мозги, тогда-то мы и возьмемся за возрождение наших исконных языческих корней...

Трудно предположить, как протекала бы дальше дискуссия между Федором Карауловым, горячившимся все сильнее, и не желавшим ему ни в чем уступать Джекобом Сапожниковым, одним из учредителей — наряду с Томом Колби и Борухом Гороховским — АО «Трансконтинентал мюзик сервис», если бы не Игорь Тюлькин, самый молодой член правления названного общества, представляющий недавно возникшую, но вполне солидную петербургскую фирму.