Владимир Мединский - О русском воровстве и мздоимстве

У Максима Горького «положительный» вор Челкаш однозначно противопоставляется «отрицательному» крестьянскому парню. Вор порядочнее, приличнее. Честен хотя бы по отношению к своим [17] Горький М. Челкаш // Горький М. Рассказы. Очерки. Воспоминания. Пьесы, М., 1975. .

Надо сказать, что нашу интеллигенцию ждал неприятный сюрприз: проникнувшись духом солидарности со всеми осужденными «преступным царизмом», большевики объявили уголовников «социально близкими» элементами. Это когда, оказавшись в сталинских лагерях, она попадала в лапы «социально близких» авторитетов, на которых опиралась лагерная администрация.

Вот тут несчастная обманувшаяся интеллигенция и взвыла! Как будто глаза открылись! Вдруг выяснилось, что нет «на зоне» никакой романтики, никакой классовой близости. Уголовные отбросы общества, они что при царе, что при Советах — отбросы. Первые книги, в которых уголовный мир выведен однозначно отвратительным, богомерзким, двуличным, глубоко бесчестным, лишенным всякого человеческого лица написаны именно в СССР — почитайте А. Солженицына [18] Солженицын А. И. Малое собрание сочинений (в 8 тт). М., 1990-91. , В. Шаламова [19] Шалимов В. Т. Колымские рассказы. М., 2007. , Ю. Германа [20] Герман Ю. Один год. Л., 1965. .

Вывод прост: как и во всех других случаях, миф «благополучно» живет до тех пор, пока выдумщики не сталкиваются с собственной выдумкой. Вольно выдумывать сказки про благородных разбойников и их мир, поглядывая на него из окон квартиры в благополучном районе: в печке «стреляют» дрова, в чистой комнате за кофе с коньяком сидят вежливые образованные люди, под окном прохаживается городовой,.. А вот когда эти сказочники оказались в одном бараке с настоящими уголовниками — тут-то миф мгновенно рассеялся...

Особняк Рябушинского в стиле модерн, построенный архитектором Ф. Шехтелея.

Власть обласкала пролетарского писателя, вернувшегося на эмиграции. Предоставила Горькому, например, неплохую жилплощадь в центре Москвы — бывший особняк миллионщика Рябушинского. Сейчас там музей-квартира писателя

Как это обычно и происходит с мифами при столкновении с действительностью.

А в середине — конце XX века уже совсем другие поколения русских интеллигентов вдруг... начали петь блатные песни. Невероятно проникновение в язык уже самих слов из жаргона уголовников: «блат», «беспредел», «по понятиям».

А сам «бандитский фольклор»... Как невероятно популярен стал он в 1960-80-е годы в среде студентов и интеллигенции самого разного уровня и направления! Из всех русских бардов разве что супруги Никитины да Булат Окуджава подобных песен не сочиняли и не распевали. Долгое время на них строил свои выступления народный кумир Высоцкий, пока не обрел собственный голос. Да и, в общем, почти все барды в этом жанре хоть раз да отметились,

У нас часто объясняли с умным видом, что все дело здесь в особой преступности режима Сталина. Мол, если 10% мужского населения побывало в лагерях, что ж удивляться? Ясное дело, интеллигенция прониклась мировоззрением окружения, в которое попала. Действительно ли это так?

Что же случилось с интеллигенцией?! Какая блатная муха их укусила?!

А никакая. Думаю, как раз все было наоборот. В жизнь пришло поколение, которое не получило «прививки» в виде блатарей, «косящих» под анархистов и получивших мандат на грабежи от имени Совдепии. Или в виде лагерного надзирателя из уголовных. А психология у них принципиально не изменилась: как они считали уголовных частью народа, так и продолжали считать. И как только ГУЛАГ подзабыли — радостно запели блатные песни.

В общем, тут даже не один, а два связанных между собой мифа: и об особой исконной вороватости русских (Скифы мы! Азиаты! Ермаки! Казаки — воры — разбойники! Не честные голландские купцы, не английские моряки, не французские мушкетеры — что поделать!), и о том, что «в самом» народе никогда и не проводилась грань между честным тружеником и ворюгой.

Миф и есть миф! Как и во всех остальных случаях, его можно и должно испытать строгим историческим знанием, требовать не эмоций и не «мнений», а фактов. Действительно... Кто же, что, у кого и когда именно украл?

Чтобы понять, где истина, а где вранье, ответим на заданные вопросы, конкретные и простые.

Для нас грань, разделяющая разбойника и торговца, очевидна. В древности было не так. Герои Гомера, храбрые греческие мореплаватели, открыватели тогдашнего мира, то торговали, то грабили корабли в открытом море и прибрежные поселения. Так же поступали почти все мореплаватели Средневековья. Купец тогда носил меч не для форса, а чтобы отбиваться от грабителей и диких племен. И он же легко обнажал меч, если представлялась возможность легко поживиться чужим добром.

Насколько морской разбой (и вообще грабеж) был делом обычным, показывает хотя бы история появления в храме Софии Новгородской так называемых Сигтунских ворот. Названы они так в честь города Сигтуна в Швеции. В самой Сигтуне эти ворота появились вследствие грабежа. Их сделали мастера немецкого города Бремена (того самого, откуда «Бременские музыканты»), правильнее ворота было бы называть именно «бременскими». Сигтунцы атаковали город Бремен, сняли ворота с петель, увезли к себе.

Новгородцы напали на Сигтуну, чтобы в свою очередь тоже спереть эти ворота. Но оказалось, их опередили!!! Ворота уже похищены эстами. Новгородцы все-таки сожгли с досады Сигтуну и кинулись вдогонку за эстами, возвращавшимися с воротами домой. Догнали, вступили в морское сражение и ворота-таки отняли. В итоге новгородцы, четвертые (или пятые уже?) владельцы ворот после Бремена, удержали их за собой. Вот почему Сигтунские ворота из немецкого города Бремена до сих пор красуются в храме Софии Новгородской. Историки и искусствоведы радуются, как хорошо они вписываются в архитектурный ансамбль.

Сигтунские, они же Магдебургские ворота. Храм Софии Новгородской

Отметим, что и Бремен, и Сигтуна, и Новгород — отнюдь не какие-то бандитские притоны и морские базы пиратов Карибского моря, а самые что ни на есть добропорядочные купеческие города.

Вопрос: как оценивали иноземцы русских купцов? Как бандитов с большой дороги? Нет. По всем сведениям — очень высоко. Ничего даже отдаленно похожего на поток неприязни и обвинений в вороватости, зазвучавший после XVII столетия.