Александр Наумов - Спецзона для бывших

– Но это формально чем-то обосновывалось, какими-то правилами в рамках законодательной базы?

– Да какие там законы? Я вам скажу, что я общался, когда работал, с представителями Генеральной прокуратуры – вот такой уровень общения у меня был. И когда уже дело возбудили против меня, то я прекрасно осознавал, что писать жалобы, допустим, на неправомерное поведение следователя бесполезно. Я сам работал в этой системе, причем не просто в правоохранительных органах, а в прокуратуре, которая осуществляла надзор за соблюдением прав и свобод граждан. И я знал, конечно, как на самом деле осуществлялся такой надзор.

– Значит, еще по вольной жизни вы иллюзий не строили и видели, что в этой системе не все так безоблачно?

– Если говорить совершенно откровенно, то ведь меня-то все это не касалось. Я причислял себя к людям, с которыми никогда ничего не случится. Оказалось, ничего подобного! И когда оно случилось, я долго не мог поверить, что это случилось. Не мог осознать, осмыслить. Но сегодня я в чем-то даже благодарен тюрьме за то, что она предоставляет человеку возможность увидеть себя со стороны. А разглядел я себя со стороны, конечно, не на следующий день, как меня арестовали, а уже когда шел первый процесс. Приехал представитель Генеральной прокуратуры к процессу, сидит в качестве государственного обвинителя, я – в клетке. И вот идет процесс. Естественно, что много репортеров, каждый день все это транслировалось по местному телевидению…

– Где проходил процесс?

– В Екатеринбурге. Потому что суд обычно проходит по месту совершения преступления. А в «Матросской тишине» меня держали, пока шло следствие, чтобы я никак не мог воздействовать на ход дела. То есть держали в Москве на всякий случай, за тысячи километров. И вот меня привезли в Екатеринбург. Идет судебный процесс. Я смотрю на государственного обвинителя и ловлю себя на мысли, что его вопросы какие-то несерьезные. Я отчетливо вижу, вернее, догадываюсь, что с уголовным делом он наверняка не знаком, если и посмотрел его, то в спешке. Я понимаю, что этого человека на скорую руку выбрали, в пожарном порядке отправили из Москвы в командировку в какой-то Екатеринбург, он приехал к началу заседания, не успел подготовиться… Ну, такое бывает, это даже нормально. И вот в этот самый момент, глядя на него, я словно бы посмотрел в зеркало и увидел, что он, государственный обвинитель – это фактически я вчера. Я сам был таким же! Это мои слова, мои общие фразы, мои «объективные» выводы, в конце концов, это моя неподготовленность к процессу. Представляете?! Я точно так же вел себя на тех процессах, когда сам кого-то обвинял. Так какие же претензии могли у меня быть теперь к этому человеку? Хотя сначала была такая обида, я сидел в зале суда и обреченно думал: «Ну почему же ты, представитель власти, не хочешь разобраться в моем деле? Что тебе мешает? Ты же не следователь, а представитель прокуратуры. Ты видишь, что дело откровенно сфальсифицировано, что свидетелей запугивают, что здесь стоят фээсбэшники, они от свидетелей ни на шаг не отходят. Они все трясутся, перепуганы, эти свидетели. Они не могут ничего сказать. Но ты-то, представитель Генеральной прокуратуры, все это видишь. Почему же ты не хочешь отреагировать?» Так я мысленно обращался к государственному обвинителю, причем не просто должностному лицу, а к человеку, который просто обязан следить за законностью, правильностью ведения следствия. А потом думаю: «Ну что я от него хочу? Я сам был точно такой же». И я сейчас отдаю отчет в том, что вам говорю: в свое время я тоже закрывал глаза на очевидные нарушения в ходе судебных разбирательств. Изучал уголовные дела по верхам…

– Что же вам мешало углубляться в подробности уголовных дел? Нехватка времени? Отсутствие каких-то данных?

– И не было времени, и… знаете, текучка. Я вам скажу, что критериев оценки работы следователей всего два: это количество дел, которые они получили в производство, и количество дел, которые они выдали в суд. Если, допустим, он десять дел получил, он должен и десять дел отправить в суд. Но он, допустим, видит, что дело было возбуждено необоснованно, и он прекращает это дело. Это брак в его работе. За это он наказывается. Почему? Я – прокурор, я возбудил уголовное дело, даю тебе, следователю, и вдруг ты, такой умный, говоришь, что в материалах дела нет ничего. Да за это я тебя, собаку… Так рассуждает прокурор. Во всяком случае, премию этот следователь уже не получит. И поэтому следователь выскакивает из штанов, но он будет доказывать, что дело возбуждено правильно. А если оно еще на контроле стоит у того же прокурора или еще какого другого вышестоящего начальника, или ФСБ там день и ночь над тобой стоит, дышит в ухо, контролирует ход следствия, то ты сделаешь все возможное, чтобы это дело прошло в суд. Ты из пальца высосешь все эти «отягчающие» обстоятельства, которые в суде будут являться доказательством вины обвиняемого.

– Неужели в следственной практике такой беспредел? Если то или иное дело явно сфабриковано, то…

– Я вас перебью, извините. Ваше мнение сформировалось на основе фильмов, которые пытаются преподнести следователя таким… какие-то принципы, идеалы якобы у него. В кино – да, могут быть принципы, а в жизни – нет. Существует понятие: профессиональная деформация личности. Особенно ей подвержены работники правоохранительных органов. Возможность влиять на судьбы других людей и абсолютная бесконтрольность формируют в человеке уверенность в собственной непогрешимости и безнаказанности. Больше всех этому подвержены судьи. Лет через десять судебной практики они становятся уже такими небожителями. А следователь через десять лет – это человек с глубоко деформированной психикой. И для него уже нет человека как такового с его проблемами. Это машина, которой дали задание: вот этого оправдать, а этого посадить. Я сам внутри системы проработал двадцать лет, я прошел все ступени, и для меня это не является каким-то откровением. Кого сейчас берут в следователи? Людей не хватает, и сюда принимают зубных техников, спортсменов, библиотекарей… Принимают кого угодно, но не юристов, которые прошли специальную подготовку. Такие «следователи» работают в милиции. Ну а если взять прокуратуру, которая стоит на уровень выше, вернее, должна стоять, здесь тоже свои проблемы, а именно – работают здесь и гомосексуалисты, и наркоманы, и сутенеры… Я уже не говорю о взяточниках, это слишком распространенное явление. Прокуратура – самая настоящая сточная яма…

– В которой вы работали.

– Да, представьте себе, работал.

– Но в то время вы наверняка рассуждали иначе?

– Да, я знал, видел, замечал, что происходит вокруг, но… не придавал особого значения. Я уже говорил вам, что меня-то лично все эти мерзости не касались.