Журнал Русская жизнь - Земство (апрель 2008)

С октября 1947 жила в пос. Печаткино, Сокольского района, Вологодской обл., куда приехала к сыну, работавшему на Архбумстрое, и подрабатывала частными уроками английского языка.

Группа Б. М. Зубакина прекратила свое существование в 1937 году, все члены ее были арестованы, а Б. М. Зубакин расстрелян в 1938 году.

17 марта 1949 года А. Ц. была вновь арестована как «активная участница, идеолог и одна из руководительниц фашистской организации, действующей под прикрытием мистической организации „Орден Розенкрейцеров“, которая ставила своей целью свержение советской власти и установление фашистской диктатуры».

Из протокола допроса от 11 апреля 1949 года.

Следователь допрашивал ее по поводу лиц, с которыми она переписывалась после освобождения из лагеря. У него, как правило, было два вопроса: «Кто такой?» и «Дайте характеристику».

Краткие ответы заканчивались фразой: «Ничего компрометирующего о нем (ней) не знаю (мне неизвестно)».

Например: «Пастернак Борис Леонидович, примерно 60 лет, места рождения не знаю, поэт, писатель. С Пастернаком я знакома с 1924 года и встречалась периодически до 1937 года. Ничего компрометирующего о нем не знаю».

На вопрос: «Кто такая Эфрон?»

Ответила: «Эфрон Ариадна Сергеевна, примерно 35 лет, урожденная в Москве, в настоящее время проживает в Рязани, где в техникуме преподает графику. Эфрон - моя племянница, дочь моей сестры Цветаевой Марины Ивановны». Из протокола допроса от 14 апреля 1949 года:

Следователь: «Следствие располагает данными, что в период отбытия срока наказания Вы среди заключенных вели антисоветскую агитацию».

«Я это отрицаю».

Следователь: «В октябре 1939 года Вы клеветали на Вождя народов, на жизнь в СССР и на международную политику Советского правительства. Вы признаете это?»

«Никогда на Вождя народов, на жизнь в СССР и на международную политику не клеветала и эти данные следствия категорически отрицаю».

Постановлением ОСО при МГБ СССР от 1 июня 1949 года Анастасия Ивановна была приговорена к высылке на поселение (сроком на пять лет) и отправлена в Сибирь.

Многие, близко знавшие ее, считают, что подломила ее смерть сына.

До этого она чувствовала себя вполне сносно, недавнюю поездку в Голландию перенесла даже лучше, чем можно было предположить. Андрей Борисович (Андрей, Андреюшка, как она его называла, но никогда не «Андрюша») последние месяцы своей жизни навещал ее нередко в возбужденно-приподнятом настроении, и это ее очень тревожило. В один из последних дней января - стояли сильные морозы - он привез ей на Спасскую книги, кое-что из продуктов. Отогрелся, после чего отправился на другой конец Москвы, домой. Там, в подъезде, с ним случился инсульт, а через сутки он умер. К этому времени ему исполнилось 80 лет.

Всю жизнь они были очень близки. Называл он ее на «Вы» и по имени. Отзываясь на телефонный звонок, отвечал:

- Асенька, вас… - и мне в телефон: - Сейчас мама возьмет трубку.

Он рос одаренным мальчиком с явными художественными наклонностями. Вот только судьба ему выпала трагическая, так что его способностям не суждено было развиться в полной мере. В 1937 году он приехал в Тарусу знакомить мать со своей будущей женой. В тот же день на глазах невесты их увезли из Тарусы на Лубянку, в тюрьму.

Помню, с какой нежностью она рассказывала об эпизодах его детства во время наших поездок. Кое-что опубликовано в ее «Воспоминаниях». Например, история о том, как он совсем еще мальчиком в трамвае вступился за мать, отчитав высокомерную особу, позволившую себе бестактные слова в адрес бедно одетой А. И. Но я не встречал ни в каких публикациях записанную ею историю о том, как маленькому Андрею был отпущен миллион на мороженное, а он вместо того, чтобы купить себе лакомство, отдал деньги уличному музыканту.

Теперь, после смерти Андрея Борисовича, казалось, из нее извлекли некий стержень. Возможно, он и был источником тепла и света, согревавшим многих вокруг нее.

Жизнь в ней съежилась в комок беззвучной боли.

К весне она сильно ослабела. С пневмонией привезли ее ко мне в отделение реанимации. Теперь она больше лежала, задумчиво разглядывая свежую зелень деревьев за окном, изредка кое-что записывала в тонкую тетрадь на тумбочке у кровати. Это были наметки к книге о сыне.

Забирала ее внучка Оля. Потом в палате за тумбочкой нашли забытую ею картонную иконку с изображением лика Св. Анастасии.

Последние недели были ужасны. Она то впадала в беспамятство, кричала страшные слова, рвала с себя крест, то успокаивалась, тихим голосом задавала вопросы, которые с времен ее «Королевских размышлений» считала для себя решенными.

«Бог - лед. Мы - по молодости - еще пламя. Когда-нибудь жар нашей земли остынет от его холода.

Неужели Бог, создавая человечество, не мог выдумать для него иного местопребывания, чем шарик среди пустоты, который вдобавок еще и летит? Что за нелепость.

На той высоте, где я сейчас живу, я буквально чувствую, как у меня кружится голова. Все живут, видя над собою: добро, пользу, идеал, веру, бога; я живу в абсолютной сияющей пустоте. И тот мир, который кажется всем устроенным, осмысленным, божеским, мне видится нелепым, хаотическим, летящим неизвестно куда.

Все к чему-то стремятся. Я не стремлюсь ни к чему. Все уважают религию. Я религию не уважаю.

Прежде я чувствовала свою какую-то миссию, но беспечно ей не знала названия. И вера в чудо - была. Теперь, если верить в миссию - моя миссия слишком блестящего, небывалого (с одной стороны), слишком странного и бесцельного (с другой стороны) свойства. Сказать, что все безнадежно, так? Ну и миссия! Может быть, единственная миссия, которая не так-то уж требует выполнения, хотя она так же «правильно обоснована», как и другие. Мне предстоит: сказать и умереть. Но так ли важно сказать? И, может быть, только умереть? Вот то, что смутно тревожит меня и мучает. Выходит, что я все еще, вопреки всему, - да, верю в какое-то чудо. «Да, это, конечно, правда, что бездна и пр., но ведь все же, не может же быть, чтобы я просто умерла, завтра, в будущем году, и ничего больше? Как же? Да ведь это конец, навсегда…» - Точно я не об этом говорю все время! Точно я не знаю, что нет ни бога, ни помощи, ни защиты! Так что же: конечно, умру - и конец! Ведь я не только отрицаю будущую жизнь, но я еще ее и отвергаю! Я с насмешкой говорю, что, может быть, и этой жизни - чересчур; что «прожить 40 - 60 лет, не зная, что такое жизнь - немало!» Я сама за собой закрываю все, все пути. И так как теперь и имя «миссии» мне известно, то - все известно. Остается только вопрос: когда же я умру. И больше ничего.

Но вот я пишу и совершенно, совершенно не верю ни в одно свое слово, совершенно не могу осознать, что«я умру - и конец!»

Тогда, в 1914 году, фонтанирующей молодости, избытку сил требовалась равноценная по силе и соразмерности антитеза. Такой противоположностью по контрасту могла быть только Смерть.