Газета Завтра Газета - Газета Завтра 507 (32 2003)

Кит загибает фонтан и падучей водой

Гасит костер. В голом воздухе пахнет бедой.

Мощным ударом хвоста знаменуя свободу,

Он поднимает волну и уходит под воду.

Всё, что на нем наросло, оседает на дно…

Левиафан или остров — не всё ли равно?

Затем перед Христом появился Сатана.

Это был Левиафан! И ударом хвоста

Ад всколыхнул и обрушил его на Христа…

После битвы с Сатаной Христос, проходя со спутниками по аду, проронил загадочные слова: — Кит замахнулся хвостом…

Это всё о том же. В конце поэмы кит погружается в воду, ад погружается в Ад. Таково мое эсхатологическое предвидение. Оно чисто христианское. Будем надеяться, что в Аду время иное, чем на Земле, но Серафим Роуз предупреждает: "Сейчас уже позже, чем вам кажется".

В.Б . Я продолжаю вопрошать. Как ты разделяешь в Христе человечье и Божеское?

Ю.К . Православие говорит, что в Христе человек и Бог неслиянны, но составляют одно целое. Сия истина выше человеческого разумения. Как христианин, я ее принимаю на веру. В поэмах Бог и человек в Христе пульсируют. Я это выразил образом маятника — качанием головы. Христос часто качает головой. Такова амплитуда маятника: то Иисус, то Христос. В первой поэме Бог-Отец решил испытать человеческую часть Христа на крайний предел. Святой Дух перенес Христа в пустыню и оставил его (именно его, а не Его) наедине с дьяволом. Тот стал искушать Христа. Только на третьем искушении Христос понял, что остался один — просто человек, без Божьей ипостаси. Как только он выдержал третье испытание, к нему мгновенно вернулась Его Божья ипостась, и Он тут же испепелил дьявола. Во второй поэме, если ее читать внимательно, тоже видно, когда в Христе проявляется человечье, а когда Божье. Например:

Бог огляделся во тьме и нахмурил чело...

Тут, конечно, Бог. Только Бог может видеть во тьме. Сколько бы человек ни оглядывался во тьме, он ничего не увидит.

В.Б. Каких традиций ты придерживался при написании поэмы? Русских былин, или античной литературы, или же Данте?

Ю.К. Тех же, что и всегда, начиная с двадцати пяти лет, когда у меня произошел резкий поворот в сторону символа и мифа. Вспомни "Атомную сказку". Мои корни — в русском и славянском эпосе, вообще в мировом эпосе: тут и "Старшая Эдда", и "Калевала", и греческая мифология, и "Ригведа", и "Махабхарата". Но прежде всего я русак. И чужое я претворяю в родное, в русское. А былинный размах в поэме чувствуется. Спутники Христа, оставшиеся одни, двинулись дальше. Но как?

С первого шага, признаться, широкого шага

Мы налетели на камень, лежащий вдали.

Это не семимильные шаги из европейского эпоса, а пошире.

Мы приближались к огню.

Сколько звезд, столько верст!

Воздух шумел на ходу, разрываясь, как холст.

А Данте тут ни при чем. В его аду тесновато.

В.Б. Видишь ли ты себя самого в аду?

Ю.К. Еще как! В самом конце поэмы —

Мы оглянулись, и оба низринулись в ад...

Тьма опалила огнем — мы влетели в огонь

И оказались в печи. Смерть меня охолонь!..

Панцирь защиты трещал и искрился от жара.

Чмокали кости во мне, как болотная мшара.

Внутренний свет зачадил и полез из ушей.

Душу осыпало скопище огненных вшей.

Я раздувался, как труп, от гнетущего жара.

Ужас загваздал меня, как болотная мшара.

И почернел я, как ночь среди белого дня.

— Господи Боже Исусе, помилуй меня!

Спросишь, откуда такой опыт? Из моих кошмаров.

В.Б. Поэма написана с соблюдением норм Православия, или же ты вводил иноверческие элементы? И зачем ты ввел в русло православия Сизифа, а китайский мудрец Лао Цзы прозревает у тебя о вере Христовой?

Ю.К. У искусства свои законы и нормы. Но думаю, что я шел в русле Православия. В любой религии есть свои праведники и мученики. Но я отвечу словами английского филолога и историка религий Макса Мюллера: "Почти все религии присваивают себе фарисейский язык лицемерия, одно только христианство, будучи религией человечества, позволило нам открыть следы мудрости и доброты Божьей в судьбах всех человеческих рас и распознать в самых низших религиозных верованиях не дело факторов и влияний демонических, но что-то такое, что указывает нам на божеское управление, что заставляет нас сказать вместе со святым Петром: "Бог не благоволит к отдельным лицам, и из всего народа тот, кто Его боится и исполняет свою обязанность, будет Им выслушан по справедливости".

А Лао Цзы мне близок по воззрению на пустоту и формы потенциального заполнения. В начале "Пути Христа" есть символ чаши — форма потенциального заполнения по Лао Цзы. Мария, зачавшая от Духа Святого, с тайной радостью чувствует, как в пустоте ее чрева растет плод. Вот эта чаша:

Чашу пустую поставит она пред собой

И наполняет по капле водой дождевой.

С тайною радостью смотрит на полную чашу,

Будто в ней видит счастливую жизнь — но не нашу...

Долина ада — тоже символ заполнения. И о вере святой и простой Лао Цзы прозревает — во всяком случае, в поэтической реальности поэмы.

В.Б. Какая тьма живет в сердце поэта?

Ю.К. Это Христос говорит: "В сердце поэта есть тьма, но не самая тьма". В самой тьме находится Сатана. А тьма в сердце поэта... Надо полагать, она та же, что и в Пушкине:

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток:

И с отвращением читаю жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

В.Б. Несколько раз у тебя проскакивает: " И задремал во мгновение века сего... " И еще: " Жестко я спал, разметавшись во всю круговерть... ", " Я проснулся в тревоге... " Когда ты просыпаешься, где ты оказываешься? Переходишь из одного сна в другой? Поэма как система сновидений?

Ю.К. Сны — тоже реальность, но особого рода. В моем творчестве много сновиденческих образов. В поэме сны не раскрыты, кроме двух, но это всего восемь строк. Мне приснился вертящийся глобус, "земля без небес" и сон Льва Толстого. Я даю возможность будущим поэтам написать остальные мои сны. Хотя бы сон в ожидании Христа — Он вот-вот выйдет из могильной пещеры. Мне, наверно, не какие-нибудь пустяки снились.

В.Б. " Все мы играем чуть-чуть, а зачем — неизвестно... " Поэма — это тоже игра?

Ю.К. Ты начитался игровой "современной" прозы, и тебе всюду мерещится игра. Нет, поэма — не игра. Если она играет, то как волны в море. Как стихия — издавая эпический гул. В аду идет игра, черти играют грешниками, дергают их за невидимые нитки. На кон поставили царя Петра. Жаль, что я не изобразил Лефорта, воспитавшего молодого царя в нерусском духе... Тут я стою на точке Православия. Которое осуждает бесовские игры и плясы, а значит и театр, а вместе с ним Шекспира — тот отлично знал законы сцены и умело выдавал свои страсти напоказ, даже на площадной показ. Конечно, Шекспир весьма велик, но не выше Голгофы. И было что-то в нем от публичной девки. Почитай мысли В.В.Розанова о проституировании литератора и о внутренней пустоте актера...