Игорь Дьяков - Лето бородатых пионеров (сборник)

Река, остепенившись, располнев к вечеру, вела его сдержанно, словно извиняясь за свою утреннюю вздорность, когда она игриво подсовывала мели под чуткое байдарочное дно, преграждала путь валунами и сучьями. В одном месте байдарка проскребла по дну, и внутрь начала сочиться вода. Прохошин достал из рюкзака кружку, и теперь время от времени вычерпывал лужицу, набегавшую каждые полчаса.

За каждым степенным поворотом перед Алексеем открывались все новые картины – словно величественные декорации небывало большого театра. Они восхищали и тревожили душу. Один раз, уже в сумерках, когда за очередным поворотом Прохошин увидел могучий бор, казалось, насупленно, как разбойник, преградивший путь, ему стало жутковато. Он почувствовал себя одиноким, заброшенным. На ум пришла надпись на столе в родном вузе: «С такой тоски напиться хочется крепкого пива, и в туалете топиться, хоть это и некрасиво», Даже кричать захотелось. Но, приблизившись и разглядев в глубине бора оранжевый бок палатки, Алексей успокоился. «Надо же, до чего отвыкли от живой природы, суррогаты ходячие!» – усмехнувшись, подумал он почему-то во множественном числе. «… Или настолько неправедно живем, столько греха накопили, что пугаемся грозного лика природы?»

Прохошин прислушался, как дробно падают капли с поднятых застывших весел. Поверхность воды была в мелких оспинах. Алексей словно был погружен в ровный усыпляющий шелест. Он перестал грести. Щегольски взял двумя пальцами планку, от которой две лески тянулись за корму, к рулю. Прокатная байдарка была послушна, и Прохошин легко лавировал среди травяных островков. Будто русалочьи волосы, колебались зеленые гривы. Уткнешься в них – придется прыгать в воду, выпутывать руль. Наконец он миновал опасное место и снова вышел на чистую гладь.

Из-за прибрежных деревьев не в первый раз за сегодня донеслись отдаленные ритмы «Бони М». «Наверное, танцы в доме отдыха, подумал Прохошин. – Представляю, какая скукотища».

Он поймал себя на том, что рассуждает как завзятый речник, хотя выбрался на подобное впервые в жизни. За этот длинный день он понял, что река, именно река, вода – очень многолюдна. Люди полоскали белье, ловили раков. Детишки под присмотром мамаш брызгались и весело взвизгивали.

Контакты его одинокого путешествия начались сразу, как только он принялся собирать байдарку на отмели под старой можайской церковью. На свежем воздухе городская мизантропия моментально выветрилась, и он даже обрадовался, когда два туриста предложили помощь в сборе байдарки. Все, кого он встречал на реке, казались ему чудесными людьми. Благоутробием и доброжелательностью светились лица. Когда Алексей вышел на воду настолько широкую, что не надо было таращиться и прикусывать губу, петляя среди преград почти новорожденной речки, он, сцепившись с двумя попутными байдарками, прямо посреди реки, на ходу, сразился три раза кряду в «дурачка». Партнерами были жизнерадостные ребята из Звенигорода. Девушка с красной лентой в каштановых волосах заливалась смехом, пытаясь организовать стол на капризном брезенте.

Несколько раз Прохошина обгоняли. Иногда одни и те же люди. Видно, плыли с частыми привалами. По напряженному усердию долговязой фигуры в нем угадывали новичка и ненавязчиво делились советами прямо на ходу. А один раз помощь предложил он сам, когда увидел на крохотном пляже поставленную «на попа» байдарку. Оказалось – никаких проколов и пропоров, просто «челн готовился к большому отпускному плаванию» Алексей невольно позавидовал. Подумал с ревностью: «А ведь у нас таких отпусков не будет никогда». Почему он решил, что не будет – и сам не знал, но был в этом уверен.

На протяжении всего пути звенели гитары. Пели расслабленно, пели подчеркнуто удало, пели игриво, пели с неподдельной тоской, пели, отчаянно фальшивя и почти профессионально.

Иногда пели напористо и всерьез, будто торопясь высказать нечто самое главное, и тогда Алексею казалось, что какие-то разгневанные правдоискатели, пользуясь выходными, специально забрались в глушь, подальше от будничных дел, и уж тут на всю катушку режут правду-матку… Алексей чувствовал себя обновленным. Простые мысли, как откровения, приходили к нему. Здесь, на природе и в одиночестве, они не казались ему банальными, как на городских вечеринках.

Со временем начинаешь понимать, думал он, испытывая приятную потребность пофилософствовать, что действительно все преходяще, – страсти, ссоры, любови и дружбы, влечения и привязанности. Со временем накапливается столько завершенных периодов этого вроде бы «бурления» жизни, в каждый из которых испытываешь смутную радость начала, взбудораженность «часа пик» и горечь разочарования, – что очевидным становится: нетленны только плоды труда. Когда останавливаешься, чтобы оглянуться – ничего, кроме них, о прошлом не напоминает. Прошлое и волнует-то именно постольку, поскольку ты принимал в нем по-настоящему деятельное участие. А чем размечена твоя жизнь? В детском саду каштан посадил. В школе на уроках труда соорудил образцовый железный совок – по сей день он висит на стенде в мастерской, тяжеленный, покрытый черной маслянистой краской… Ну, прошлым летом еще коровник строили. Все это – спорадически, по указке. Невеселые итоги! Добролюбову в моем возрасте оставался лишь год жизни… Циклы эти повторяются, слегка видоизменяясь, и наступает так называемая жизненная мудрость. Но и разочарование, мизантропические настроения, непрерывный поток мыслей о бренности существования и безысходности. Сколько горьких слов мы наговариваем в моменты особенной слабости духа! И как много среди них несправедливых. «Как зол мир», «как недобры люди», «как я обманывался», «я теперь скупее стал в желаньях»… Мы с поразительной изворотливостью выискиваем причины нашего мрачного расположения духа. Выискиваем, где только возможно – от грубой физиологии до изощренного мистицизма.

А между тем нам просто не хватает доброты и трудолюбия. Пышным цветом, без прополки, разрастается в нас эгоизм и леность. И сами мы делаемся злы, невежественны внезапно, обиженными на весь свет. У себя же воруем годы, которые можно было бы использовать во славу Человека. Ведь каждый – это неповторимый мир, особенная система. Уважать в себе человека! – и тогда эгоизм и сплин, им порожденный, покажутся отвратительной нелепостью. «Уважать в себе человека!» – гаркнул Прохошин во всю мощь своих спринтерских легких…

Однако пора было подумать о ночлеге.

На берегу стоял треск и гомон – доламывали и дорубали последние дрова на ночь. Устраивались компаниями и семьями. Мужчины преисполнялись делового вдохновения, и, по-первобытному шныряя по лесу в поисках дров, чувствовали благостную оторванность от противоестественной среды мегаполиса, не без удивления чувствовали себя мужчинами. Детишки, находя в папах сходство с индейцами, охотниками и робинзонами, проникались к ним невольным уважением. Притихшие мамы старались не спугнуть редкостное чувство упования на мужскую предприимчивость и ответственность за семью. Над водой время от времени возникали запахи вареного мяса, лука и еще чего-то страшно аппетитного. Стремительно темнело. После впадения многоводной Рузы узкая и мелкая речушка уже осталась где-то на задворках памяти. Река раздвинулась, хотя течение не стало медленнее – невооруженным глазом было видно, что плоскость воды – наклонна.