Игорь Дьяков - Лето бородатых пионеров (сборник)

Алексей в поисках безлюдного и уютного местечка подгреб к правому берегу и вдруг услышал громкие голоса.

– Кому говорю, вылезай! – со слезами требовала какая-то женщина.

– Танька, ядрен корень, не суйся! Мужики спорят! – огрызнулось в ответ.

– У нас же туристский слет? Туристский! Вот мы и почапаем, – в хмельном восторге изрек другой мужской голос.

– Идиоты!.. Сергей Сергеич! Сергей Сергеич! – позвала женщина кого-то сверху, на крутом берегу.

Байдарка Прохошина почти поравнялась с людьми. Совсем рядом послышался плеск и фырканье. Наверху, среди костров и палаток, забегали. Женщина вдруг начала громко и грязно ругаться.

– Товарищи, прекратите дурачиться! – чей-то ответственный голос раздался уже позади Алексея. «Ничего себе пари!» – подумал Прохошин, и, взглянув на несущуюся холодную массу воды, поежился.

Дождь перестал моросить. Алексей наугад причалил к правому берегу. Прямо за грудой кустов высились мощные сосны.

Он выпрыгнул на песок, с трудом выволок промокший рюкзак. Вытащить отяжелевшую байдарку оказалось делом нелегким. Шершавое брезентовое днище царапало щеку и больно давило на ключицу. Наконец Алексей устало уселся на рюкзак, достал измятую пачку «Явы» и закурил, всматриваясь в далекие огоньки за рекой.

Он просидел так с полчаса, и, как ни странно, отогрелся и даже разомлел. Все оттягивал хлопоты по благоустройству.

Вдруг за спиной Алексей услышал одышливое пыхтенье. Кто-то сбегал по пологому склону к реке. Не успел опомниться, как мимо пронесся человек в рубашке с засученными рукавами, и, не добежав до края невысокого обрыва, вдруг поскользнулся и тяжело рухнул на мокрую траву, гремя не то чайником, не то бидоном.

– Черт! Чуть не упал! – вскрикнул человек высоким нервным голосом и стал подниматься, кряхтя, смеясь и бубня что-то себе под нос, в густую всклокоченную бороду.

Наконец он вприпрыжку достиг воды и зачерпнул из реки своей посудиной. Помедлив, повернулся и наконец увидел сидящего Алексея.

– Господи, кто здесь? Кто вы? Как… – произнес он в замешательстве.

– Не тревожьтесь. Я – мирный турист.

– А что мне тревожиться? – с достоинством передернулся бородач. Прохошин отметил его сутуловатость, круглые очки на широком лице.

– Просто, знаете, я только что про леших вспомнил, и тут – вы… А что вы, собственно, тут мокнете? Вы похожи на рыбака-фанатика. А еще больше – на страдающего любовника или непонятого гения. Слушайте, а вы не собрались топиться? Может, к моему биваку? Место нагретое, обжитое… По мере сил и умения. Чайку вот хлебнем, – мужчина хлопнул тяжелой ладонью по эмалированному чайнику.

– Принимается. Простите, что не отказываюсь. Уж больно не хочется ковыряться по такой мокроте.

Алексей с готовностью встал и подал руку шумно дышащему бородачу.

– Давайте уж и познакомимся, – сказал тот, пожимая руку. – Гнат Саввич Бураков, литератор… поэт.

– Прохошин Алексей, студент. Весьма рад. Впервые имею честь говорить с настоящим поэтом.

– Хм, «настоящим». Вы хоть раз мое имя слышали?

– Ну, как же, в «Дне поэзии», например…

– Вы не смущайтесь. Я не обижен нисколько, – шмыгая носом, сказал Бураков. – Настоящий поэт… Что под этим подразумевать? По мне, настоящий, – это когда и имя, и стихи которого в каждой клетке звенят. Будят, зовут, ведут! А если уж не вышло этак, то лучше делать свою работу тихо, неназойливо. Переводить, выступать просветительски, в школы идти. Трудиться во славу российской словесности… Вот кто вас зовет, именно вас? Вы чей-нибудь голос слышите? Из живаых, естественно?

– Признаться, не шибко, – зачем-то снародничал Прохошин.

– А знаете, какой толщины справочник Союза писателей? Со стакан почти, так-то… Иной раз кажется, что властитель дум даже теоретически не может появиться. Специализация и заданность повсеместная, повышенная агрессивность трубадуров формального долга… Мыслящий должен мыслить безошибочно! Никаких вариаций! Никаких черновиков – думай и пиши набело!

Бураков шумно вздохнул.

– Вымирающая профессия! Отмыкиваемся в недоумении перед временем, аки быки загнанные. Отстают наши ритмы, далеко зашли мы по нами же и выбранной дороге, которая… Ну, да ладно…

Алексей ничего не отвечал, смущенный напористым тоном. Никакого разгона!

Они медленно шли среди могучих сосновых стволов, неся байдарку. То и дело казалось, что она распадется пополам. Прохошин нес еще и рюкзак. Во время частых остановок Бураков продолжал говорить. Он был явно рад собеседнику:

– Я с внуком. Ему семь лет. Обещал, что на майские сходим в поход – настоящий, с ночевкой. И только теперь выбрался. Все семинары, конференции, работа с начинающими, препирательства с издательствами. Со сборником морока, хочу к юбилею поспеть. Шестьдесят лет – не шутка, т-скть… На – худо-бедно – творчество уходит сил процентов пять-десять. Остальное – на еще черт знает чего пробивание. На отправление общественных потребностей, короче. И вот – только из Михайловского – и сразу сюда, на природу, т-скть…

Бураков говорил или совершенно не глядя на Прохошина, или вперившись в него строгим, даже гневным, словно чего-то требующим, взглядом.

Наконец вышли на поляну с палаткой и костром, укрытым от дождя небольшим брезентовым тентом.

– Ну как? – горделиво спросил Бураков, кивая в сторону костра. – А ведь в последний раз ходил в поход – дай Бог памяти – лет этак пятнадцать назад…

Алексей споро принялся за дело: перевернул байдарку, поставил палатку, принес дров, надул матрац, достал сыр, колбасу, консервы.

– О, югославская ветчина! – с почтением произнес литератор, разглядев в свете костра голубую этикетку на банке. Он вполз на четвереньках в свою палатку и вынес оттуда плоскую бутылку коньяка.

– Заветная, походная, на случай замерзания! – почти пропел он.

Расположились под тентом. Перекошенный на крюке чайник, потерявший треть своего содержимого, уже вскипел.

– Посмотрите, как чудно и странно: мы встретились на таких просторах, две букашки, два незаметных человечка, – нараспев произнес Бураков, слегка дурачась. – Встретились ночью, и сидим посреди дождя, посреди дождевой задумчивости. И из-за дождя не видно наших слез. Разве это не поэзия?

– Выпьем? – без экивоков предложил Прохошин и втянул сквозь зубы вязкую жидкость.

– Выходит, поэзия все-таки жива? – спросил он, потянувшись за сыром.

– Жива, Леша, жива! – ответствовал Бураков, жуя ветчину.

– А поэты, вы говорите, вымирают?

– Это разговор не на одну ночь. Конца ему не видно. Я уже зубы искрошил, об этом толкуя. Иной раз думаешь, глядя на распаленных здоровых мужиков: «О чем вы лопочете часами, сутками, жизнями?» На одного творца – сотня болтунов, которые ему только мешают, или, в лучшем случае, не мешают. А что главное в литературе? Чтобы художник имел возможность творить и искать себя, выбирая учителей и соратников по своему наитию… А, черт с ними! Не стоит превращать эту милую полянку в филиал ЦДЛ.