Игорь Дьяков - Лето бородатых пионеров (сборник)

Бураков позвонил, и… почувствовал предательское замешательство.

Увидев его, она, казалось, не удивилась, хотя они не встречались со дня катастрофы. Бураков кинул взгляд на кухонный столик. Тускло горела свеча. Огонек отражался в простом стеклянном бокале.

– Спиваюсь, – смущенно сказала Анна.

Он почувствовал, как каменеют челюсти. Неуклюже обнял ее. Поцеловать не решился. Потом неловко расставлял прихваченное из дому. Долго смотрели на свечу, произносили туманные тосты. Анна все время чему-то улыбалась, и Буракова эта улыбка в конце концов стала раздражать. Но было нелепо задавать какие-то праздные вопросы, раздражаться, ловить ее рассеянный взгляд.

Разговора так и не получилось, да и, наверное, не могло получиться. Расстались почти как чужие. Всю ночь он бродил по городу, подавляя рыдания…

– Я схожу за дровами, – сказал Прохошин.

Он быстро нашел полусваленную сосну и стал неторопливо обрубать ветки, звонко тюкая топориком.

«Господи! – думал Алексей. – Сплошь да рядом матери-эгоистки, безвольные отцы, растерянные дети; сплошь да рядом – осколки семей. Какие уроки? Какие традиции?… И куда я лезу?»

Бураков тер мясистый нос. Очечки колебались, словно чашечки весов. Он был смущен и досадовал на себя за непрошеную откровенность. «Все надеемся на время – мол, подскажет и направит, – думал он. – Оно идет, а жизнь все так же негармонична и трагикомична, а мы в ней все так же беспомощны…»

«Станешь тут самостоятельным! – стуча топором, с остервенением приговаривал Прохошин. – Хочешь – не хочешь, – станешь»

Он вспомнил, как однажды пьяный отец вывалился из ванной и растянулся в прихожей, а компания его, Алексея, одноклассников, как раз собиралась уходить. Сколько лет прошло, а тот стыд жег Прохошина и по сей день. Вспомнил бессвязные речи, сосредоточенных врачей «скорой помощи», когда они в который раз увозили отца. Иной раз казалось, что он уже не дышит, и тогда сердце замирало от ужаса и горечи. Прохошин вспомнил и безучастные глаза матери, когда он впервые с восторгом рассказывал о Катюше.

Вспомнил дрожь при поступлении – при мысли о вузе он вообще тогда потел от робости. Как нужна была ему поддержка! Чтобы хоть по головке погладили! И это чувство затравленного одиночества, полной неприкаянности и пустоты…

– Ладно, баста! – Алексей зло сплюнул.

– Только творчество спасет! – вдруг яростно произнес Бураков, протирая несвежим носовым платком запотевшие стекла очков, и тут же подумал: «А какое, к черту, творчество?» Но развивать эту мысль не стал.

Прохошин тащил ворох сосновых веток.

– Теперь нам до утра хватит, – сказал Бураков. – Вы, Алеша, прирожденный турист: среди ночи раздобыть столько дров!

Прохошин начал крушить сухие ветки о колено. Бураков кряхтя поднялся и стал помогать.

Они вновь сели у костра. Алексей задумчиво смотрел на огонь. Бураков разлил коньяк. Молчание явно затянулось. Наконец, поэт не выдержал:

– Ну, не огорчайтесь, Алексей! Через неделю соберутся ваши друзья…

– Какие друзья? Никому ничего не надо. Вот скажите, вы поэт, может ли существовать дружба безо всяких усилий взаимных?

– Нет, конечно.

– А если мы живем так, что нам ничего не нужно? Все у нас есть. Помощь – родители, а также от 01 до 09. У нас атрофируется вместе с бойцовскими качествами и потребность общаться. А когда случается нечто важное – вокруг никого! Где звон того чеховского молоточка? Потонул он в безобразном гаме орущих, снующих, по головам ближних ходящих. Черствость ледником надвинулась на души!

– Да, да, вы правы! – вздохнул Бураков. Разучились мы распознавать людское горе. К тебе обязательно придут на помощь, когда ты лежишь с переломанными руками-ногами, упавший с третьего этажа. Но ведь душа бывает так исковеркана, избомблена, поругана, что впору молить о физической боли, чтобы заглушить душевную. Вы правы, правы…

– Вот и друзья… Оболочка одна осталась от дружбы. А искусственно вызывать дружеские чувства – это уже полное омерзение…

– Мне нечем вас утешить, Алеша, – печально качнул головой Бураков. – Вы правы. Но вы еще пока остро это воспринимаете. А вот когда растеряешь всех, и все… Да не раз, а два, а то и три. Вот тогда окончательно становишься мастодонтом, динозавром этаким, который бродит сам по себе, как киплинговская кошка.

– Давайте выпьем, Гнат Саввич!

– За нашу бессмертную душу, которая переживет наверняка все наши печали, – вскочив, воскликнул Бураков, умышленной манерностью пытаясь развеять прохошинский сплин. Оба выпили, оттопырив локти и отставив мизинцы…

После изрядной порции коньяка тягостное ощущение, оставшееся от рассказа Буракова, понемногу прошло. Разговор вошел в более спокойное русло.

– И все-таки, Алеша, отчего вас все время свозит на такой мрак? – спросил Бураков, отламывая кус черного хлеба. – В ваши-то годы? Пора «демонических» юношеских вопросов миновала, кажется. Или вы в ней застряли? – с веселым вызовом произнес поэт. – В конце концов, надо иметь мужество достойно встречать неразумное, мудрость – ценить то прекрасное, что еще существует в нашей жизни. Разве вас так уж ничего и не радует?

Алексей подул на печеную картофелину и отколупнул кусочек твердой как камень кожуры.

– Гнат Саввич, – спокойно сказал он, – а вам не кажется, что я, как и все мои ровесники и предшественники, в более чем достаточной мере научены видеть, как вы говорите, прекрасное. Нам на него всю жизнь указывают упорно, если не сказать навязчиво. Мы знаем или быстро догадываемся, как надо трактовать то-то и то-то… Но, что касается меня, то, как мне кажется, в моем черепе что-то стерлось, – мозг отказывается принимать такое «прекрасное», к которому меня ведут под белы ручки с вежливой настойчивостью. Оно проскальзывает по проторенным дежурным извилинам, не задерживаясь…

Вот чем вы объясните пресловутый интерес к «темным» сторонам жизни, который мы наблюдаем у «части нашей молодежи»? Думаю, это не от порочного направления мысли, а из-за того, что к «темным» или, лучше сказать, затемненным сторонам так называемым часто относят вещи вполне нормальные, очевидные, давно принятые и признанные. То, что какому-то функционеру вдруг показалось рискованным. То, с чем ему просто возиться неохота, что легче объявить злом, нежели осмыслить. Если что-то плохо, то чего проще объяснить мне, информированному недорослю, чем именно – я пойму, не дурак. А если хорошо, то к чему эти манипуляции, унижающие и меня, и окружающих? – так примерно думалось.

– А что вы имеете в виду, Леша? Что именно?

– Ну, например… Пусть это не покажется вам смешным, – есть вещи куда более важные, и просто не хочется слишком распространяться… Например, история с «Битлз». Я ведь хорошо помню, как на пластинках с их песнями писали «Вокально-инструментальный ансамбль». В то время, когда наши пацанячьи магнитофоны не издавали никаких иных звуков, кроме «битловских». Когда из газет-журналов вырезались и переписывались все мало-мальские упоминания об ансамбле! Да и сейчас принимаем жалких подражателей – кипятком, извините, писаем, а чтоб настоящих увидеть хоть по телевизору… То же самое с рок-оперой «Иисус Христос Суперзвезда». Одна из первых заметок о ней называлась «На Голгофу за золотом». И только через много лет стали наперебой хвалить эту музыку…