Владимир Фридкин - Фиалки из Ниццы

Пушкин прославил любовь.

писала Татьяна Онегину. Но Пушкин любил только женщин, хотя не все женщины отвечали ему взаимностью. А товарищ Сталин любит всех трудящихся, без различия пола. Конечно, за исключением вредителей и врагов народа. И эта любовь взаимна.

Великий Сталин — Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) и генералиссимус. Пушкин же был всего лишь камер-юнкер, т. е. по-современному не более чем член ВКП(б) или, в крайнем случае, кандидат в члены Политбюро. Но мы чтим Пушкина как величайшего поэта. Хотя и товарищ Сталин писал в детстве выдающиеся стихи. Если бы он писал их и дальше, еще неизвестно, кто стал бы более великим поэтом».

Под сочинением учитель написал: «За раскрытие темы — 5, за орфографию — 3». Красным карандашом отмечено пятнадцать орфографических ошибок, а в цитате из Пушкина «Я вас люблю» исправлено на «Я к вам пишу».

Сейчас, когда цитируют две хорошо известные строчки из Федора Тютчева:

тут же вспоминают две строчки из Игоря Губермана:

Налицо противоречие. Противоречие во мнениях, высказанных поэтами середины девятнадцатого и конца двадцатого века. Так, может быть, и в самом деле пора? Пора понимать Россию умом? И мнение Тютчева устарело?

Вспоминаю один случай. Лет тридцать тому назад в Москве, на углу улиц Вавилова и Дмитрия Ульянова начали стройку. Ее было видно из окна моего дома. Огородили место, завезли плиты, заложили фундамент. Кажется, строители называют это «нулевым циклом». «Нулевой цикл» сохранялся с десяток лет. Вид у него был унылый. Грязный пустырь, зимой припорошенный снегом, — на сотню метров. На бугре между проезжей улицей и пустырем — пивная. Перед пивной — группами, по трое, поправляющиеся с утра мужички. Кто с кружкой, кто с пол-литровой банкой. Мужичков пошатывало. То ли от ветра, то ли от удовольствия. С бугра на тротуар текли желтые ручьи, оставлявшие в снегу глубокие борозды. То ли пиво, то ли моча…

Говорили, что будут строить музей Дарвина. Я еще тогда недоумевал, почему именно Дарвина. Спору нет, Дарвин — великий ученый. Но великих ученых много. Например, Менделеев. Дарвин жил в Англии, а Менделеев ближе — в Санкт-Петербурге. А Ломоносов и Павлов еще ближе — в Москве.

Тридцать лет спустя музей Дарвина достроили. Напротив моего дома вырос огромный мраморный дворец, окруженный красивой чугунной решеткой. Просторные залы музея поражали великолепием. А пивную, конечно, снесли.

В начале восьмидесятых я приехал в Лондон гостем Английского Королевского Общества. Тогда же, воспользовавшись случаем, посетил имение Лутон Ху под Лондоном, принадлежавшее английским потомкам Пушкина. Живший там хозяин имения сэр Николас Филипс за чаем представил меня своей гостье. Леди Вейджвуд оказалась потомком Чарльза Дарвина. Дарвин был женат на дочери Вейджвуда, родоначальника знаменитого английского фарфора. Отсюда и имя новой знакомой. Мы разговорились. Леди Вейджвуд интересовалась Россией, спросила о новостях. И я между прочим сказал ей, что напротив моего дома строится музей Дарвина. Мое сообщение вызвало у нее крайнее изумление.

— Музей Дарвина в Москве? — пожилая леди раскрыла глаза и сделала паузу. — Я слышала, что люди в России нуждаются. Не хватает домов, питания, одежды… Знаете, мы, Вейджвуды, — состоятельная семья. Но ни в Лондоне, ни в Уэллсе, где у нас есть земля, мы не могли бы построить музей моего знаменитого предка. А если попросить денег у правительства, наверняка откажут. Да нам и в голову не приходило. И, если я не ошибаюсь, Дарвин в России не был… Нет, это просто поразительно! Тютчева леди Вейджвуд не читала, и я, как мог, перевел ей две хорошо известные строчки. С тех пор я на стороне Тютчева.

Когда Маша была маленькой, она плохо ела. Может быть, потому что не любила манную кашу. Кашей ее кормил папа. Маша сидела за столом на высоком деревянном стульчике. Папа набирал полную ложку каши и подносил ей ко рту. Но Маша плотно сжимала зубы. Чтобы она ела, папа рассказывал сказки. Маша любила сказки и в страшных местах открывала рот. Просто из любопытства. Тут папа ее и кормил. Когда все сказки Шарля Перро, братьев Гримм и Андерсена были рассказаны, папа стал придумывать свои истории, одну страшнее другой. Начинались они одинаково.

Жила-была девочка. Звали ее Маша. Дом, в котором она жила с папой, стоял у самой опушки леса. И вот однажды, не послушав папу, она взяла лукошко и одна ушла в лес. По грибы и по ягоды. Дальше случалось что-нибудь страшное…

Идет, идет Маша по лесу с полным лукошком грибов. И видит, что солнце село за деревья и в лесу начинает темнеть. Пора возвращаться домой. Маша долго бродит по лесу и наконец понимает, что заблудилась. Выходит она на полянку, садится на пенек. На полянке светлее. От деревьев на траве лежат длинные тени. Но вот и они пропали. Стало совсем темно. Маша сидит и горько плачет. Вдруг в кустах раздается шорох и на полянку выходит…

— Как ты думаешь, кто? — спрашивает папа.

— Волк, — уверенно отвечает Маша и широко открывает рот.

Папа тотчас вкладывает в Машин рот ложку каши.

— А вот и не волк.

— Медведь? — спрашивает Маша и глотает еще порцию.

— И не медведь. Из-за кустов выходит… секретарь обкома. И говорит секретарь обкома человеческим голосом:

— Ну, здравствуй, девочка. Как тебя зовут?

— Маша.

— Давай полностью: фамилия, имя, отчество.

От страха Маша забыла свою фамилию.

— Значит не помнишь? Ну, ладно. Ты кто, пионерка или октябренок?

— Нет, я еще в школу не хожу.

— Ведешь ли общественную работу и, если ведешь, то какую?

Маша пугается. Она не знает, что такое общественная работа и на всякий случай отвечает «нет».

— Проживала ли ты на оккупированной территории, была ли интернирована? Были ли репрессированы родственники и, если да, то когда и кто именно?

От страха Маша и рта открыть не может.

— А теперь самый что ни на есть пятый пункт. Какой ты национальности?

Маша думает, что ее хотят отобрать у папы и увезти на какой-то пятый пункт. Она очень испугалась и пустилась наутек.

— Стой, девочка! Ты еще не заполнила анкету, — страшным голосом кричит секретарь обкома. И догоняет ее. Маша бежит по лесу и слышит за собой его тяжелое дыхание. Вот он все ближе, ближе и наконец тяжелая рука ложится на ее плечо…

Тут Маша проснулась. Рядом стоит папа.

— Вставай, Маша. Уже поздно. Пора есть кашу.

Как-то приятель позвонил мне и предложил вместе встретить старый Новый год.