Владимир Фридкин - Фиалки из Ниццы

«Нет, — подумал Сергей, вспомнив картину. — Это не о предательстве. Это об одиночестве. Христос одинок. И человек одинок. Одиноким приходит и одиноким уходит. И вовсе не потому, что кто-то его предает. А потому что так должно быть». Он удивился, что эта мысль не приходила ему раньше в голову и посмотрел на стакан.

Сергею было уже шестьдесят пять. Он и раньше много ездил за границу, но без жены. И только в девяносто первом году, осенью, он и Катя приехали в Париж по приглашению института в Сакле. Он до сих пор помнил каждый день этой их парижской жизни. Как-то Катя надолго задержалась перед картиной Ренуара «Качели» в музее Орсе.

— А ведь Вера права. Это целый роман, — сказала она. — Вот посмотри. Где-то в саду — жена, муж и ребенок. К ним лицом, а к нам спиной стоит мужчина. Я вижу только его спину, но знаю, что он любит эту женщину. Почему знаю? Объяснить не могу, но знаю. Между ними — сложные таинственные отношения. А бантики и солнечные тени на траве — всё в точности, как Вера рассказывала.

В теплые дни они приходили в Люксембургский сад и подолгу сидели на скамейке, грелись на осеннем солнце. Катя фантазировала:

— Представь себе, что именно на этой скамейке когда-то сидела Анна Ахматова и Модильяни тут же рисовал ее. Я хожу здесь по улицам и вспоминаю Дюма, Бальзака… Какое счастье! И как поздно оно к нам пришло. Нет, честное слово, какой-то осенний сон.

— Почему осенний? — спросил Сергей.

— А потому, что осень. Да и мы с тобой уже не молодые.

Катя была актрисой, но за год до поездки в Париж ушла из театра. Там ей давно не давали ролей, да и денег не платили. «Больше толку будет, — говорила Катя. — Место профессорской жены на кухне». Если они ждали гостей и Сергей, оторвавшись от работы, приходил к ней на кухню, предлагая помочь, она выпроваживала его:

— Иди работай, не отвлекайся. Здесь толку от тебя никакого.

Сергей протестовал.

— Ну как бы тебе объяснить? — говорила Катя. — Представь себе, нужно вбить в стену гвоздь. Самый простой, ржавый. Для этого годится молоток. Но можно вбить и вот этими часами. — Катя поднимала руку, на которой сидели золотые швейцарские часики, наследство бабушки. — Можно, но слишком дорого.

И польщенный Сергей уходил к себе в комнату. Работая в театре, Катя иногда возвращалась поздно, в двенадцатом часу. Сергей ждал ее, нервничал, слонялся по квартире. «Ты не ел?» — испуганно спрашивала Катя и бросалась накрывать на стол. Через несколько минут на столе возникал ужин. На старинных кузнецовских тарелках дымилось жаркое. Рядом лежали салфетки в серебряных кольцах. Катя любила красиво убранный стол, собирала старую посуду. «Эх, давай с морозу и с устатку по одной», — и Катя наливала по рюмке из ледяной запотевшей бутылки.

Жизнь эта пришла к Сергею не сразу. Катя была его второй женой. Довольно поздно Сергей женился на Жене Шаховской, студентке консерватории. Женя происходила из старой дворянской семьи, растерзанной революцией. Дед, бросив бабку с годовалой дочкой, бежал из России в девятнадцатом году и умер в Париже. Отца в тридцать шестом расстреляли. Мать Жени, Вера Степановна, красивая молодящаяся блондинка, преподавала физику в пединституте и была там секретарем партбюро. Никто не понимал причины этой активности. Видимо, бывшая княгиня полагала, что эта должность оградит ее и дочь от дальнейших репрессий.

Когда Женя и Сергей объявили ей о предстоящей свадьбе, мать сказала, обращаясь к Сергею: «Ну и слава Богу. А то, что вы — еврей, так это ничего. У евреев семьи крепкие». Потом Сергей часто вспоминал слова тещи. Женя была талантливой пианисткой, получила несколько премий на международных конкурсах. Когда их сын пошел в школу, в семидесятые годы, Женю стали выпускать на гастроли за границу. Иногда Сергей с сыном ждали ее по месяцу. Она звонила им из Берлина, Токио и Нью-Йорка, спрашивала про домашние дела, говорила, что скучает. Однажды во время очередного звонка в трубке послышался мужской голос: «Дорогая, мы опаздываем. До Альберт-Холла добираться полчаса…» Это был голос знакомого скрипача, с которым Женя играла сонаты в Лондоне. Через год Женя объявила Сергею, что уходит от него. Вот тогда он и вспомнил слова тещи. Он преданно любил Женю, и ее гастрольная жизнь только закалила его. Но когда незнакомые люди вынесли из квартиры пианино, Женины вещи и книги, он понял, что настоящего одиночества еще не знал. Через несколько лет сын закончил университет, женился и переехал от отца к жене. В опустевшей квартире, сразу ставшей просторной, Сергей остался один…

Перед входом в Санта Мария делле Грацие стояла длинная очередь. Смотреть «Тайную вечерю» собралось много туристов. Перед Сергеем стояла американская пара, с которой он познакомился накануне в «Ла Скала» на балете Стравинского «Петрушка». Билет он купил случайно, у спекулянта из России. Спекулянт представился: «Я — татарин, но еврейского происхождения», и дал Сергею визитную карточку. Сергей так и не понял, что такое татарин еврейского происхождения.

Пока стояли в очереди в церковь, знакомые американцы, не знавшие либретто, допытывались у Сергея, отчего умер петрушка. Он ответил: «От чего в России умирают? Наверно, от тоски». Американцы удивлялись. Они знали только про ГУЛАГ.

В этот день Сергей долго смотрел на апостола Петра, на его взволнованное, полное отчаяния лицо. Разве может такой человек предать? Через мгновение Иисус очнется, поднимет глаза и скажет Петру: «Не пропоет петух, как отречешься от меня трижды». Так и случилось. «Если Петр предал, то каким судом судить обыкновенного смертного?» — думал Сергей.

В Милане он купил альбом «Весь Милан» с иллюстрациями «Тайной вечери». Сейчас альбом лежал на столе. «Какие удивительные и разные руки, — думал Сергей, глядя на картину. — Третий справа — Матфей. Обращаясь к Симону, он обеими руками указывает на Христа («что он говорит!?»). Симон, крайний справа, в ответ беспомощно разводит руками. Апостол Андрей на другом конце стола отгораживается ладонями с растопыренными пальцами («чур, чур меня!»). А Фома, сосед Христа по столу, поднял руку с вытянутым указательным пальцем («уж не я ли?!»). Наверно, этот же палец Фома вложил в раны воскресшего Иисуса, чтобы наконец уверовать в его воскресение. И только все знающие многоопытные руки Христа спокойно лежали на пасхальном столе»…

Катя пришла к нему неожиданно. Он знал ее еще с университетских лет, когда она училась в Гитисе, а он на физфаке МГУ. Потом она вышла замуж за однокурсника и родила дочь. Муж рано умер. Дочь выросла, вышла замуж и недавно уехала в Америку. Они часто виделись у Паши и общих консерваторских друзей, куда Сергей приходил с Женей, а потом один. Катя принадлежала к тому типу женщин, которых называют русскими красавицами: светло-русые волосы, гладко зачесанные и заплетенные в длинную косу, высокий чистый лоб, большие озорные серо-голубые глаза и ямочки на щеках. С годами она мало менялась. Он знал, что нравится Кате, и Катя нравилась ему. Оба были одиноки. Но в ней был покой, а в нем сидел зверь, зализывавший рану, и горе все не отпускало его. Как-то осенью Сергей, собиравшийся в Ленинград оппонировать диссертацию, предложил Кате ехать вместе. У Кати тоже были какие-то дела в театре Товстоногова. Сергей купил билеты в ночной вагон СВ и прихватил бутылку шампанского. Оба знали, что им предстоит этой ночью. Они распили бутылку и долго целовались. Потом Сергей неловким движением опрокинул ее на застеленную кровать, слегка ударив головой о верхнюю поднятую полку… Все в ней ему показалось незнакомым. И все было не так, как раньше с Женей. Потом они молча лежали рядом на узкой постели. «Нет любви, — думал Сергей. — Нет, и не может быть». А Катя, будто читая его мысли, сказала: