Михаил Горбунов - К долинам, покоем объятым

Вижу залитый солнцем, сверкающий белым кафелем, олицетворяющий современность зал, слышу хруст расслаиваемых крахмальных простыней. Но как бы снова испытываю древний дикарский восторг, когда тебе открывают дверцу деревянного короба — «бочки», в курортном просторечии, и ты, в чем мать родила, втискиваешь себя внутрь. Берешь в руки цинковую сферическую пластину с выступившим на ней инеем. Тебя накрывают крышкой с отверстием для головы, и ты сидишь, обложенный по шею простынями, с выставленной наружу физиономией, являя зрелище, очевидно, несколько забавное, как во время фокуса Кио. Сестричка, средних лет чешка, внимательно-иронически посмотрев тебе в глаза, будто взвесив твои «возможности», смещается за «бочку», растворяясь в белом на белой стене, что-то там включает, поворачивает, ставит на нужное деление, и тебя начинает обволакивать неслышными горячими струями пара. Да, в общем-то это парилка, уменьшенные до «бочки» Сандуны, и, принятая сначала тобой, русским, с известной долей недоверия (после Сандунов-то!), «бочка» начинает шипеть по-змеиному, показывать норов. Тело горит, и все спасение в цинковой холоднющей пластине, которую ты прижимаешь к груди, смиряя колотящееся сердце. Подходит сестричка, вопросительно вскидывая брови: как, мол, терпимо? Или убавить? Какого черта! Ты же русский, и скорее лопнешь, как волдырь, чем попросишь милости, а между тем напряженно вслушиваешься в бесстрастный точечный бег часов, мысленно поторапливая его.

Снова подходит сестра: не горячо?

Нет! То есть да, горячо, но…

Разворачивающаяся перед твоими глазами сценка немного отвлекает тебя. Сестричка, уже другая, хлопочет над тщедушным, бледным, сухим, как моль, старцем, будто пришедшим сюда с картины — той, за дверью, на круглом потолке высокого вестибюля. Судя по ссохшемуся, брезгливому лицу, обвялому, никогда не знавшему физической работы телу, по каким-то вообще неуловимым признакам — перед тобой живой, хотя и сильно подержанный капиталист, не поскупившийся на твердую валюту, чтобы испытать «последний шанс», и, возможно, это его, богатого, шоколадного цвета «мерседес» стоит возле крыльца лазней. Что ж, Карловы Вары готовы помочь всем, кому «прописаны» их курорты. И вот сестричка подводит старца к большому дубовому корыту, усаживает в нем, как младенца, а потом с кажущейся, но на самом-то деле и долженствующей произвести эффект обновления жестокостью сильно, раз за разом бьет из ведра водой по бренным останкам пациента, — помню, мальчишками мы так купали лошадей… Он терпит… Терпишь и ты, фигурально «на буржуев смотришь свысока» со своей «собственной гордостью», и застрекотавший звонок часов несколько даже разочаровывает: ты бы мог терпеть еще!

Алый от зноя «бочки», входишь в бассейн с подогретой минеральной водой и чувствуешь, как отходит, успокаивается организм, и тебя уже подмывает к новой, обратной страсти, и ты, подобно дельфину, перебрасываешь себя в другой бассейн, с холодной, кажущейся ледяной водой, тихо ахаешь — даже не голосом, а замершим дыханием, мгновенно перехваченным животом. Но это быстрое, как столбняк, ощущение через несколько секунд акклиматизации переходит в ни с чем не сравнимое блаженство, и так ты несколько раз сменишь холодную и горячую воду, которая разгонит в тебе кровь в самые дальние капиллярики…

Но что это?.. Тот же или другой? Нет, все же другой…

Плавая и крутясь в своей купели, ты видишь, как, тоже с помощью сестрицы, такой же бледненький, дряблый старичок, явно тоже капиталист и скорее всего тоже из ФРГ, взбирается по приступкам на подагрически узловатых ногах к краю поставленного на пол сооружения кубического вида, усаживается, укрытый простыней, опускает ноги внутрь, и по бурлению пущенной сестрицей воды можно догадаться, что путем какого-то водного массажа страдающий ногами паломник надеется, что карловарская соль одолеет соль, накопившуюся на его несчастных суставах. Он долго сидит так, согбенный, погруженный в раздумья о капризах судьбы, наделяющей человека огромным состоянием, но отнимающей у него самое большое богатство — физическую гармонию; может быть, он с грустью вспоминает своего единоземца Артура Шопенгауэра, мистицизм философского мышления которого не помешал ему прийти к совершенно реальному выводу, что здоровье до того перевешивает все остальные блага жизни, что поистине здоровый нищий счастливее больного короля… Плавающий рядом с тобой парень, шахтер из Донбасса, с которым ты успел познакомиться благодаря совпадению времени на талончиках, замечает с прирожденным хохлацким юмором, что дедку при его позе очень не хватает удочки… Найдя сравнение удачным, ты, однако, сильно сомневаешься относительно «улова».

Но, но и но…

Уже в комнате отдыха, запеленатый в простыню, укрытый светлым шерстяным одеялом, напоминающим украинский лижник, точно так же, как укрыты оба старичка капиталиста, лежащие вблизи тебя один за другим в ровном ряду топчанов, ты все же тщишься вникнуть размягченным от испытанного наслаждения рассудком в странный парадокс: почему эти самые старички, перед мошной которых, вероятно, раскрылись бы двери лучших клиник Запада, предпочли одинокими пилигримами, пусть за баранками шикарных «мерседесов» — граница с ФРГ отсюда в нескольких десятках километров, — достигнуть, как некоей Мекки, вот этой бани, этого древнего крестьянского корыта, чтобы быть исхлестанными водой из ведра… Не смыкается ли сей парадокс с парадоксом мощно прогрессирующей урбанизации, когда в виде протеста против ее «железной пяты» молодая поросль вполне благополучных слоев буржуазии облачается в драную мешковину и отдается, часто в весьма сомнительных формах, зову природы. Конечно, для тех, кто лишен родительского попечения и вынужден горбом зарабатывать себе на хлеб, такие «опыты» — сущая бессмыслица. Стихия анархизма, очевидно, и есть гипертрофическое проявление кризиса самого общества, которым она рождена.

Но что-то тут есть! Человечество начинает, кажется, смутно испытывать чувство, будто оно попало в машину гонщика, закладывающего виражи на бешеной скорости, когда центробежные силы вот-вот оторвут от земли загорающиеся шины, когда время и пространство неудержимо, спонтанно отбрасываются назад. Ухватиться за что-нибудь, не потерять «сцепления» с землей, не забыть в стремительном движении о самых простых и доступных благодеяниях природы. Не потому ли так заметен мучительный поворот к уходящим навсегда преданиям, быту, песням, к избавляющим от душевных и физических страданий народным средствам, снадобьям, к знахарству, если хотите, в какую бы научную терминологию его ни облекали…

Да что далеко ходить: из многочисленных процедур, составляющих славу современных Карловых Вар, ты выбрал все-таки совершенно варварскую «бочку», как раз и подпав под магическое действие традиции, так бережно здесь хранимой…