Михаил Зуев-Ордынец - Всемирный следопыт, 1926 № 11

Англичанин сделался задумчивым.

— Но у Иркутска есть более опасное соседство! — помолчав, сказал профессор. — Глубоко в земле, под Иркутском и Байкалом, повидимому, находится лаборатория, где древние огни до сих пор не погашены. Горючих материалов, кажется, там достаточно.

— Почему вы думаете?

— Кругом Байкала, в горах, до сих пор бьют горячие источники и на поверхность его выбрасывают нефть, горное масло. Землетрясения бывают почти ежегодно. И, кроме того, около Байкала почва часто в одних местах опускается, в других поднимается.

— А если Байкал прорвется в эту подземную подтопку? — опросил молчавший до сих пор один из ехавших вузовцев.

— Это будет уж из Жюль Верна, — рассмеялся профессор. — Во всяком случае, население около Байкала напуганное. Известное основание для тревоги, как видите, имеется, а почва для суеверных страхов невежественного населения — тем более. Еще в XVIII веке в Иркутске не раз сами собой вдруг начинали звонить колокола. В 1861 г. они вдруг зазвонили, и в это время местность около Байкала, в 30 верст длиной и несколько верст шириной, провалилась со всеми деревнями и жителями. В место провала хлынули байкальские волны.

Эти загадочные явления вселили в сердца жителей суеверный ужас. Много легенд и так называемых «предсказаний шаманов» передается здесь из поколения в поколение. И достаточно случиться какому-нибудь сравнительно редкому явлению в природе, как все эти предания оживают. А так как на Байкале все время совершаются питающие фантазию, необ'яснимые для невежественного человека явления, то все ожидания и тревоги связаны с Байкалом и к нему чувствуют какой-то почти суеверный необ'яснимый страх.

Капитан, пожилой человек, с загорелым от морских ветров лицом, внимательно вглядывался в горизонт. На хмуром лице его была ясно написана тревога.

Веселый смех, доносившийся из каюты, неприятно действовал на него. Они в каюте ничего не подозревают. А ему достаточно было взглянуть на небо и волны, чтобы понять, что Байкал готовит им нечто грозное. То обстоятельство, что норд-ост, или «баргузин», как его зовут моряки на Байкале, — попутный ветер, гнавший «Мысовую» к юго-западным берегам, к Лиственничному заливу, — дул, против обыкновения, вот уже несколько дней, подтверждало его опасения. Он с тревогой прислушивался к свисту ветра в снастях и думал, что это не предвещает ничего хорошего ни его старому судну, ни грузу, ни пассажирам., случайно захваченным на восточном берегу. Но он не знал еще, откуда налетит шквал.

«Мысовая» — небольшой дощаник, грузопод'емностью около 100 тонн, — качаясь, как пробка, по волнам, неслась вперед. Это было плоскодонное судно с палубой, двумя каютами, в одной из которых теперь находились пассажиры, и одной мачтой с огромным парусом. На таких судах на Байкале перевозят груз и, как случайное явление, пассажиров. Доски судна были по старинке скреплены деревянными гвоздями, и «Мысовая», проработавшая на Байкале около десяти лет, собственно уже дослужила свой срок. Команды на ней имелось всего пятнадцать человек, считая капитана.

Капитану вспомнилось теперь, как профессор, глядя на надутый парус, пошутил:

— Как видите, капитан, попутный ветер. Значит, море не гневается на вашу «Мысовую», хотя я и назвал собаку его именем.

Капитан сердито подумал:

«Вот он, попутный-то ветер».

Пассажиров на «Мысовой» находилось восемь человек. Командированный из Ленинграда для изучения Байкала профессор с своей собакой, четверо вузовцев, длинноусый старик, богатый бурят, толстый, важный и неподвижный, как статуя Будды, и путешествующий англичанин, недавно вернувшийся из поездки в Уpгy, который все время что-то записывал себе в книжку. Разговор поддерживал старик, очень словоохотливый и, видимо, хорошо знавший Сибирь.

— Вы коренной байкалец?

— Нет, мы российские, дальние… Услыхали, что за Байкалом бабы коромыслом соболей бьют, ну, и набежали. Да и прижились здесь. Двадцать восемь лет тут болтаюсь. Старинные жители на Байкале: чорт, медведь да бурят. Хе-хе-хе-хе! Одна братва.

Старик покрутил длинные седые усы, поглядел на бурята и стал рассказывать о своих приключениях.

Трудно было только разобрать временами, старик ли любил приврать, или же сибирская быль так походила на фантазию.

«… Таким-то вот манером! и пришлось мне из мещан сделаться сибирским поселенцем, да еще беспаспортным. Взял меня к себе в работники богатый чалдон. А паспорт я, грит, тебе справлю, не твоя забота. Купил у писаря в волости мне паспорт, и стал я поселенец Ефим Лапша, Смоленской губернии, а уезда какого, уж не помню. Паспорт старый, что называется „на ять“. А до меня еще какой-то поселенец по нему жил. Только попали мы о паспортом в беду. Приезжает однажды становой.

— Хозяин, я около твоей заимки проезжал, сто рублей обронил. Пошли-ка твоего работника, пусть поищет.

Ну, значит, дать сотенную надо. А хозяин на дыбы, — паспорт справный, за что платить сто целковых?

— Нет ваших ста рублей, смотрел. Верно обознались, в другом месте где обронили.

— Как в другом? Я! Обознался? — позеленел становой от злости. — Позови-ка работника, что искал.

Позвали меня.

— Ну-ка, сахар, подойди поближе! — Схватил меня, подлец, за усы. — Как тебя зовут?

— Ефим Лапша.

— Где твой билет?

Подал я… Посмотрел он, и, вижу, затрясло его всего, хохочет… Так хохочет, аж складки по морде пошли. А морда толстая, как у сома. Даже на стол лег, завизжал по-свинячьи. Хозяин за водой побежал.

— Сколько тебе лет, мерзавец?

— Вам виднее, вы человек грамотный. В паспорте прописано.

— Так ты Ефим Лапша?

— Я.

— Ах ты, старый хрен! И ты до сих пор жив?

— Как видите. — А сам думаю: „С чего он меня старым хреном величает?“. Мне в ту пору под сорок было, седого волоса не видать.

— И работаешь, говоришь, ничего?

— Ничего, работаю. Отчего мне не работать?

— Ты, чай, глух, слеп.

— Нет, здоров и за зверем в лесу хожу, — удивляюсь я.

Он опять в хохот, а меня дрожь взяла. И хозяин, вижу, не в себе.

— А знаешь ты, по паспорту выходит сколько тебе годов? — Сто пятьдесят…

Так я и сел, маменька. Хозяин попятился даже. А становой встал, похохатывает, взял его за бороду и душевно так подергивает.

— По рублику за год заплатишь. За науку.

— Помилуйте, вашство, за что же?

— За Лапшу. Дорогое оно кушанье. Не держи работника ста пятидесяти лет…»

Англичанин от смеха едва мог писать.

— Однако, что-то сильно стало покачивать, — заметил профессор.