Людмила Томенчук - Высоцкий и его песни - приподнимем занавес за краешек

Кажется, ясно: песня "Я вышел ростом и лицом..." о неблагодарности, предательстве одного и незлопамятности, милосердии другого. Но случайно оброненная фраза -- Он ел с ладони у меня -- выворачивает "дорожную историю" наизнанку, показывая, что отношения двоих были основаны на зависимости одного от другого, которая обоими не просто ощущалась, но старшим, "благодетелем", еще и подчеркивалась: реплике ел с ладони у меня буквально на пятки наступает высокомерное он забыл, кто я ему и кто он мне. Но вот наконец тот, второй, вырвался:

И он ушел куда-то вбок...

Привычка повелевать сказывается в том, что даже когда герой не властен над ситуацией, он не может -- по инерции, вдогонку -- не добавить:

Я отпустил...

Такой взгляд на "дорожную историю" по-новому освещает начало песни. То, чего герой не позволял себе до отсидки (не понукал, не помыкал), теперь стало обычным. Песня, как и жизнь, оказывается для безымянного шофера-дальнорейсовика разделенной надвое тюрьмой, годами за спиной -- не только в событийном, а и в нравственном отношении.

Я зла не помню -- я опять его возьму -

эта финальная фраза звучит теперь совсем иначе. Не только о незлопамятности здесь речь, а еще и о дремучей душевной глухоте человека, который чувствует лишь зло, причиненное ему, но не им самим.

Финалу "Дорожной истории" есть точная параллель в одном из ранних текстов ВВ, "Я любил и женщин, и проказы..." (в них, кстати, много общего):

Через месяц вновь пришла она.

У меня такое ощущенье,

Что ее устроила цена.

Чужая душа, как известно, потемки. Но не настолько же...

"МАЗ-500" напоминает и "Корсара": в обоих текстах представлен один и тот же конфликт -- отваги, храбрости (шофер МАЗа, пираты) и малодушия, трусости (напарник, крысы)178. Но они не схожи не только этим. Вот середина сюжетов:

"Глуши мотор", -- он говорит...

Мол, видишь сам -- кругом пятьсот,

А к ночи точно занесет...

Я отвечаю: "Не канючь!"...

И крысы думали: а чем не шутит черт, -

И тупо прыгали, спасаясь от картечи.

А мы с фрегатом ставились борт в борт...

А вот финалы сюжетов:

Конец простой: пришел тягач...

... Мы покидали тонущий корабль...

Выходит, что обстановку верно оценили презренные не-герои, а храбрецы-удальцы -- шофер МАЗа и пираты -- попали впросак. Ну помахали моряки-разбойники ножами-кулаками, пар выпустили, а потом, чтоб зря не погибать, последовали за крысами, куда же еще? А шофер-дальнорейсовик так бы и замерз в своей машине, но повезло: тягач вытащил. Очевидный и вполне банальный вывод: персонажи Высоцкого неоднозначны. Идеальный герой -- это не герой ВВ. Можно сделать и более конкретное замечание. "Сажая в лужу" своих храбрецов, Высоцкий не просто оппонирует привычной для советского человека иерархии человеческих качеств, но иерархичности как стилю мышления.

Даже мелкая деталь иногда заставляет взглянуть на знакомую песню по-другому. Герой песни "Что за дом притих..." непредставим: в тексте нет ничего, что позволило бы его увидеть. В этом смысле выделяется один из домочадцев -- тот, что песню стонал да гармошку (гитару) терзал179. Этой детали недостаточно, чтобы в поющем персонаже увидеть самого ВВ, но, по-моему, вполне хватает, чтобы удержать воображение аудитории от искушения увидеть Высоцкого в образе героя-моралиста. Я бы сказала, у слушателя одновременно есть две взаимоисключающих возможности для отождествления автора с одним или другим персонажем, и они как бы нейтрализуют друг друга...

x x x

Улеглись страсти вокруг Высоцкого. В прошлом и повальное увлечение "авторской песней". Остался термин, который сам ВВ не любил и пользовался им просто за отсутствием более точного и столь же краткого. Остались вопросы.

Разителен контраст между чужим и авторским исполнением песен ВВ180. Но может быть, это просто привычка к голосу ВВ и его действительно незаурядному исполнительскому дарованию? Я думаю, предпочтение авторского пения хотя бы отчасти связано с двумя особенностями Высоцкого-исполнителя -- его феноменально точным интонированием181 и гениальным же чувством ритма. Исполнение ВВ можно сравнить с чистейшей воды бриллиантом -- настолько его звуковой облик прозрачен, ясен, чист ("уравновешивание" хрипоты?). Столь высокая степень точности182, неизбежно обретающая и эстетическое качество, сама по себе производит сильное впечатление.

Эти два качества ВВ-исполнителя способствовали тому, что во всех чужих интерпретациях его песен ощущается приблизительность. Так, Д.Кастрель делится впечатлениями о спектакле "ВВС", поставленном "Содружеством актеров Таганки": "<...> не выдерживаются мелодии песен. Поют по три песни на одну мелодию, да и ту спрямляют, опрощают, облегчают для пения. Но, по-моему, это дело техники. Чисто вокальной"183*. Мне кажется, все наоборот: потому и "опрощают, облегчают", что спеть так, как Высоцкий, -- это далеко не только "дело техники", но -- удел немногих, тех, кто равноодарен ему.

Все усугубляется тем, что поэт работал в самом ритмически сложном, изысканно-прихотливом жанре -- мелодического речитатива, по сравнению с которым любое отступление в сторону вокализации (пение технически не столь ритмопластично, как говор) ощущается как обеднение ритма. Плюс к тому знаменитая энергетика ВВ, мощная сконцентрированность -- и этого не хватает нам у тех, кто идет тропой его песен.

Нам еще предстоит осознать и оценить то безотчетное удовольствие, которые способен приносить и приносит стих Высоцкого вне зависимости от сюжета и даже от голоса автора, а голос автора -- сам по себе.

Безошибочность ритмического чутья Высоцкого особенно заметна в сравнении. При очевидной установке на незакрепленность, сиюминутность исполнительских элементов песни, ВВ часто варьировал мелодию и ритм. Неприятное ощущение случайности, неудачных изменений часто вызывали варианты мелодии: впечатление, что он не всегда успешно нащупывал мелодию184, не зная заранее, выйдет или нет. С ритмом такого не случалось никогда.

Насколько влиятельным был ритм Высоцкого -- упругий, четкий, -- хорошо заметно при сравнении с песнями, обработанными композитором (например, к фильму "Интервенция", с их драным, спотыкающимся ритмом) или исполнителем (так, А.Пугачева навязала "Беде" манерный ритм).

"Книжная" эпоха приучила нас думать, что печатный лист сохраняет произведение во всей его полноте. А ведь всякий (ну, почти всякий) текст звучит в авторской душе. И эти голоса, их тембры, мелодии сплетаются в причудливый узор, являются своему творцу как скромный дуэт или многоголосый хор, несутся наперегонки или плетутся еле-еле по дороге сюжета, диссонируют или ладят между собой. Но на белый лист они ложатся буквами -- чистыми буквами, без тембра, мелодии, ритма. Без запаха и цвета. Конечно, память о звуке у букв остается, но читатель все же заново озвучивает текст в своем воображении. Как звучал, как всхлипывал или заливался звонким смехом текст, явившись своему творцу, те ли тембры, интонации пели, стонали, ликовали в его душе -- нам уже не узнать185. Благодаря авторскому исполнению "песня Высоцкого" осталась нам звучащим целым, а не песенным текстом с нотами186.