Владимир Бушин - Во дни торжеств. Острые вопросы в юбилей Победы

В беседе с американцем еще многое удивляет. Васильев говорил: «Я вообще везунчик. Повезло и на войне. В самом начале, в июле 41 года под Смоленском попал в окружение. Долго выходили, голодали. Но сумели пройти в город Слоним. Эти места я хорошо знал, жил там у деда, я у него и вырос». Значит, детство везунчик провел не в Смоленске, а в Слониме. Американец, конечно, не знал, что это за город, где он, но нам‑то известно: до сентября 1939 года он был польским, и от Смоленска это километров пятьсот к западу. Что ж получается? Васильев вырос в Польше? Странно. Но еще удивительнее другое. Понятно, что те, кто попадал в окружение или отбился от своей потерпевшей поражение части, пробивались на восток, к своим..

А Васильев двигал не на восток, а на запад, в город, который был захвачен немцами еще 26 июня. И каким‑то образом там спасся у дедушки. Об этом он ничего не рассказал.

Но мы читаем, что потом Васильев оказался в кавалерийской школе, позже — в пулеметной, а с осени 1943 года — он курсант Бронетанковой академии. На этом война для него кончилась.

Можно посоветовать Леониду Гозману отдохнуть от поношения советского руководства, от ненависти к Сталину, а заняться изучение биографии любимого писателя. Как видим, тут много интересного и неясного. В частности, хорошо бы выяснить причину его неприязненного рассуждения о «непомерном обилии у нас орденов». Не в том ли она, что его самого боевые награды начисто обошли — ни одной медальки! А ведь, казалось бы, за одно то, что вывел группу бойцов из окружения, полагался если уж не орден, то хотя бы медаль «За отвагу». Тут много работы…

Но эту передачу я должен был непременно посмотреть — слишком веские для того имелись основания. Как же! Это была беседа телеведущего и сценариста‑демократа Сергея Минаева с кинорежиссером‑демократом Павлом Лунгиным. А он, Лунгин‑то, жил когда‑то на даче в нашем доме на первом этаже как раз под нами. Я мог сверху любоваться им. Прекрасно помню и матушку его Лилиану Зиновьевну, и батюшку Семена Львовича, и сыночка Иванушку, промышлявшего у нас яблоками… Как же, как же…

И вот смотрю, и вот слушаю. И поначалу хотелось мне сразу сказать словами Любови Андреевны Раневской из «Вишневого сада», только что вернувшейся в Россию, домой после долгой жизни во Франции: «Спасибо тебе, Фирс, спасибо старичок. Я так рада, что ты еще жив». Но чем дальше идет передача, чем больше я слушаю Павла Семеновича, тем сильнее удивляюсь и уже не знаю, могу ли разделить радость Любови Андреевны.

Очень старательно просвещал нас режиссер насчет сложности и жизни, и человека, и искусства. Это нас‑то, кто в быстротекущей жизни хотя бы за последние 20–25 лет насмотрелись, нахлебались уж столько сложностей в их самом мерзком виде, что это и не снилось Данте, Шекспиру и Достоевскому вместе взятым. Чего стоят одни только трусливые, невежественные и лживые члены Политбюро и президенты, как Горбачев да Ельцин, премьеры и их заместители, как Гайдар и Чубайс, министры и депутаты Думы, как Козырев и Хакамада… А грязный шабаш в газетах и книгах, в театрах и на телевидении, что вчера были очагами русской и мировой культуры, а сегодня теми же вчерашними расторопными руками вывернутые наизнанку.

И нас, читателей «Войны и мира», «Братьев Карамазовых», «Тихого Дона», зрителей фильмов «Броненосец «Потемкин», «Чапаев», «Летят журавли», слушателей Шостаковича, Прокофьева, Свиридова, Лунгин просвещал насчет сложности искусства, безжизненности черно‑белых героев, бедности прямолинейно‑нравоучительных сюжетов… Право, такое впечатление, что сам‑то он из прошлой литературы только и читал «Поджигателей» Николая Шпанова, «Кавалера Золотой Звезды» Семена Бабаевского да еще, может быть, в молодости кое‑что из Ивана Баркова.

Я теперь не удивляюсь таким вещам после того, как один известный‑преизвестный писатель весьма почтенного возраста, Герой социалистического труда уверял, что Лев Толстой в «Войне и мире» показал французских пришельцев к нам страдающими от своего злодейства, переживающим муки совести за свой разбой и зверства и бежавшими из Москвы едва ли не причине терзавшего их стыда. Я через газету обратился к маститому писателю с просьбой назвать такого хоть одного‑единственного француза в романе. Аксакал не ответил, ибо ничего подобного у Толстого, естественно, и нет. Каков же вывод? Да, видно, Герой за всю свою долгую жизнь (а он уже постарше 87‑летнего Фирса) так и не прочитал великую эпопею.

Лунгин много рассуждал и о патриотизме. Это, говорит, тоже ужасно сложная вещь. С одной стоны, патриотизм — не что иное, как любовь к соседу по квартире. С другой, вот Лермонтов. Он писал: «Прощай, немытая Россия…» И в то же время храбро сражался на Кавказе…

Пример с Лермонтовым недавно употребил и президент Путин, когда его спросили о «пятой колонне»: не зачислить ли в «пятую колонну» в одной компании с Чубайсом и Ксенией Собчак и великого поручика Тенгинского полка? И президент тоже вспомнил и о том, что поэт воевал на Кавказе, и этот стишок. А лучше бы вспомнить другое, например:

Или вот это:

Почему эти стихи? Потому что доказано, что тот стишок Лермонтов не писал.

Но еще очень меня озадачило помянутое открытие, что патриотизм есть любовь к соседу по лестничной клетке… Дело в том, что я лично люблю не всех соседей поголовно. Вот, скажем сосед, который сейчас живет под нами в бывшей квартире Лунгина, я совсем его не люблю, как и он меня. Ну, в самом деле, как мы можем любить друг друга, если у нашей входной двери висит герб Советского Союза, а у него, русского человека, полощется флажок совсем другой державы. Мы даже не здороваемся. И что ж, из этого следует, что я антипатриот?..

И еще: я, говорит Лунгин, ценю патриотизм, за который бьют палками. Кто бьет? За что именно? За такой патриотизм, в котором клялись генералы Краснов, Власов, Семенов, их не били палками, а даже повесили. Или, принимая во внимание сложность проблемы патриотизма, надо было побить и опять отпустить под честное генеральское слово, как Краснова в 1918‑м году?

За патриотизм, слышим мы, его глашатаи получают дивиденды. Интересно. Это кто же? Можно вспомнить много примеров и в жизни, и в литературе совершенно обратного характера. Какие дивиденды получила за свой патриотизм, допустим, Жанна д’Арк? Сожжение на костре. А через много‑много лет — глумливую поэму Вольтера, которую стыдно читать… А гоголевский Остап?