Никита Михалков - Бесогон. Россия между прошлым и будущим

Думается, что должна быть создана особенная государственная институция дошкольного и школьного образования. Может быть, даже отдельное министерство – не знаю. Но заниматься эта государственная структура должна только дошкольным и школьным образованием и воспитанием.

«Сегодня дети – завтра народ»…

Задумаемся о завтрашнем дне! И постараемся, наконец, понять, что русская цивилизация начинается не только с системы образования, но и с системы воспитания.

Обязательно – воспитания!

Одна женщина написала мне письмо. Это было довольно давно. Она меня в нём критиковала, между прочим, но письмо написала – просто замечательное. Там есть потрясающая, простая и верная мысль: что настоящее искусство – это то, что хочется услышать, прочесть или увидеть ещё раз…

А много ли произведений в нашем современном искусстве – кино и театре, литературе и музыке – нам хотелось бы увидеть, услышать или прочесть ещё раз? Не думаю…

Почему? Давайте разберёмся.

Мне в достаточной степени ясны и понятны мотивы, которые движут современными художниками или режиссёрами, склонными к экспериментам в искусстве и эпатажу. Замечу, что и художники начала XX века, которые «преодолевали» реалистическую манеру живописи, тоже экспериментировали и искали новые средства творческого самовыражения.

Но принципиальное отличие заключается в том, что художники начала XX века уходили от того, что они умели и умели хорошо. Все они и в «Бубновом валете», и в «Ослином хвосте» (кстати, дед мой, Пётр Петрович Кончаловский, входил в художественную группу «Бубновый валет») были увлечены импрессионизмом, но при этом они умели ювелирно, роскошно, карандашиком нарисовать любые части тела человека. Скажем, кисть или стопу, чтобы последняя стояла, а первая не повисла в воздухе. Они владели мастерством. И им хотелось нового, потому что то, в чём они достигли определённой грани совершенства, было для них пройденным этапом. Это были мастера. К слову сказать, общество художников «Бубновый валет» получило название по одноимённой выставке в Москве, в декабре 1910 – январе 1911 года, оно объединяло таких художников, как В. В. Кандинский, А. В. Лентулов, И. И. Машков…

Пётр Петрович Кончаловский

Все они были большие мастера, повторю.

А вот по поводу сегодняшних экспериментаторов ходит такая едкая и смешная шутка: о том, какая разница между «перформансом» и «инсталляцией». Инсталляция – это сначала нагадить перед дверью, а потом позвонить и убежать. А перформанс – это позвонить, дождаться, пока хозяева откроют и выйдут, а потом присесть перед ними по большой нужде. По-моему, во многом справедливое наблюдение. Для инсталлирования, так сказать, не надо порой ничего, кроме желания совершить то, что художник хочет совершить. Ни мастерства, ни школы, ни познания секретов ремесла – за этим не стоит. Казалось бы, ладно, в конце концов, это его проблема, а не наша. Однако за этими невинными шалостями, за игрой в новые формы выражения стоит сильное, мощное лобби. Его цель – возвести «это» в ранг искусства, сделать частью рынка, объектом купли-продажи и предметом нашего художественного интереса. А принцип здесь один – всё хорошо, что хорошо продаётся…

Ницше сказал когда-то: «Искусство нам дано для того, чтобы не умереть от истины». Мне кажется, что сегодня мы можем это перефразировать: «Истина дана нам для того, чтобы не умереть от искусства», которое нас сегодня окружает. Я не хочу и не буду погружаться и обсуждать подробно всё, что происходит в нашем экспериментальном кино или театре. Подчас это «эпатаж на грани», который вызывает две противоположные волны оценок. Одни – бурно «за», другие – резко «против». Казалось бы, хорошо, когда художественное произведение вызывает такие яростные споры. Но мне представляется, что здесь присутствует подтасовка, некое художественное шулерство. Вот я сказал про «рискованность» опытов современных художников, которые, оправдывая своё творчество, постоянно ссылаются на творческие эксперименты Всеволода Мейерхольда и других новаторов. Но ведь последние – действительно рисковали. Рисковали многим, жизнью своей рисковали. Их новаторство было выстрадано. Оно зрело внутри художника, и только потом выливалось на сцену, как у Мейерхольда или Вахтангова. Они пели, потому что не могли не петь. Это их переполняло. А сегодня всё это делается «с холодным носом», без внутреннего творческого посыла, который был у настоящих новаторов. И уж совершенно безо всякого для себя, любимого, риска.

Повторяю: я не хочу подробно разбирать или осуждать это. Просто я испытываю чувство внутренней неловкости. Такое бывает, когда ты видишь, как фокус в цирке делается, когда ты понимаешь, для чего он делается так, а не иначе, и это не позволяет тебе удивляться. А ведь искусство – это в первую очередь внутреннее удивление чуду. А когда вместо чуда ты видишь на экране или сцене примитивный и низменный механизм воздействия на инстинкты, то испытываешь неловкость и стыд…

Так что давайте оставим эту тему и, по возможности, забудем про современных «новаторов», вычеркнем их из поля нашего художественного зрения и зрительского внимания. Это будет, кстати говоря, для них – самое страшное, а для нас – самое полезное. Давайте поговорим о другом. Поговорим о культуре. Культуре иного рода и особого характера, о культуре, не укладывающейся в узкие рамки энциклопедических словарей…

Я расскажу вам одну историю, которая случилась со мной в молодые годы, когда я учился во ВГИКе. История эта потрясла меня. Причём – только со временем я стал понимать всю глубину того, что со мной тогда произошло. Дело было так: я прочёл очерк замечательного литератора, публициста Юрия Черниченко о вологодских кружевницах. И меня сразу же эта история поразила – и то, что такое кружево, и то, как и в какой атмосфере это кружево плетётся.

Ницше сказал когда-то: «Искусство нам дано для того, чтобы не умереть от истины». Мне кажется, что сегодня мы можем это перефразировать: «Истина дана нам для того, чтобы не умереть от искусства», которое нас сегодня окружает.

«Брякат между паром»…

«Брякат» – это коклюшки, на которые наматываются нитки, и они, когда кружево плетут, оплетают гвоздики и иголки ударяются друг о друга, брякают. А «между паром» – это значит между осенним и весенним паром, когда нету работы в поле и крестьяне дома сидят. Вот мастерицы ходят по лесу, бьют по дереву и подбирают тональность для своих коклюшек, чтобы они звучали гармонично. Вот из этого дерева, из этой ветки можно сделать коклюшки. И когда они перебирают их, брякают ими, они звучат именно в той тональности, под которую кружевнице удобно петь. Ведь кружевницы не просто плели узор, но обязательно при этом пели.