Лев Данилкин - Клудж. Книги. Люди. Путешествия

Изъятие булыжников оформили, строгий с предупреждением сделали, но обвинение по Джорджу так и не предъявили. Почему? Según los resultados de la autopsia, Solitario George murió por causas naturales, debido a su vejez. Вскрытие показало, что Одинокий Джордж умер в силу естественных причин, от старости. В газете было написано, в самолете дают. Я недоверчиво качаю головой. Дарвинизм приучил нас воспринимать смерть и красоту как нечто обыденное, естественное. Умер? Ну, подумаешь, еще один щелчок «Выкл» в процессе работы механизма эволюции. Красота? Фиолетовые пупырчатые лапы игуан и желтые клювы альбатросов? Делов-то: продукт адаптации к среде, ничего больше.

Не-а, не только.

Дарвин осуществил самый удачный ребрендинг в истории человечества, и формально Галапагосы теперь – храм науки, но достаточно провести там неделю, чтобы понять: острова, как были, так и остались территорией чуда, глубоко антинаучным явлением. Эволюция объяснила механизм, но не смысл. Дарвин не расколдовал острова.

И никакая наука никогда не узнает ни что на самом деле убило Одинокого Джорджа, ни почему все эти галапагосские существа готовы к контакту с человеком, ни когда они проснутся; ни того, кто же наконец, – как писал Добролюбов, «сдвинет их с места этим всемогущим словом: „Вперед!“»

Танцующий Пепперштейн похож на свастику. Руки, ноги, корпус заламываются в локтях, коленях и шее в непрерывном круговороте движений. Диджей поливает фигуры девочек и мальчиков, тоже как будто обтравленных по контуру, звуковыми капсулами из жидкого металла. Человека-свастику отделяет от них сухой дым. Сорокалетний писатель танцует час, другой, третий, не отдыхая, с серьезным счастливым лицом, как Левин на сенокосе в «Анне Карениной». Вспышки стробоскопа добавляют этой фигуре таинственности.

Поначалу ничего таинственного во всей этой встрече не было. Вы читаете пепперштейновские «Военные рассказы» или короткие детективные повести «Свастика» и «Пентагон» и чувствуете, что автор драматически изменился со времени «Мифогенной любви каст»: тогда его надо было лишь благоговейно созерцать, теперь с ним есть о чем поболтать. Вы пытаетесь его найти, а он присылает вам SMS: «Я в Симике»; тем лучше – действие нескольких новелл разворачивается как раз в тех местах.

Человек, которого я за глаза, помнится, называл не то русским Толкиеном, не то Ариной Родионовной мировой литературы, оказывается загорелым обаятельным субъектом с мобильным телефоном, оклеенным голограммками со свастиками, любителем чурчхелы, хорошо знающим Крым, и Симеиз – Симик – в частности.

Мы проникаем на территорию детского туберкулезного санатория, того самого, где жили юные члены тайного общества «Солнце и Ветер», персонажи рассказа «Свастика», предположительно травившие пенсионеров. Странно: никто – ни охранники, ни малолетние чахоточные, пыхающие тут под каждым кипарисом, – не обращает на нас внимания, будто мы сами превратились в подростков. Нырнув в колючие заросли, Пепперштейн распрямляется перед зеленым забором, в котором прорезана дверь. Хозяйским жестом отжимает деревянный щит, просовывает в щель палец и отодвигает щеколду:

– Сейчас будет вилла «Ночь».

За забором в сухом кипарисно-йодистом симеизском воздухе парит неоклассицистская вилла. Над самым обрывом стоит флигель-эрехтейон с кариатидами; одни смотрят на скалу Дива, другие – на гору Кошка. У каменных девушек разные выражения лиц, и все вместе они как будто иллюстрируют истину о том, что у чего-то много лиц, только вот у чего – надо догадаться самому. Вокруг никого: дачники исчезли почти сто лет назад, советские туберкулезные власти – лет десять как, капиталисты только подбираются.

– Симеиз и вообще Крым – это очень необычная территория. Непонятно, чья это земля, что она, как она. Это зона отдыха, но и зона конфликта. С третьей стороны, это мистическая территория, зона не совсем проявленных загадок. Привлекательное место – и при этом абсолютно недосказанное.

В эту «ничью» землю, как в строительство на привлекательном земельном участке, перспективно инвестировать – и не только деньги, но и тексты (образы, знаки), что Пепперштейн и делает: он инсталлирует сюда Курского.

Курский – легенда советского сыска, потомок князя Курбского и знаток эзотерических практик; время от времени к нему, ялтинскому пенсионеру, обращаются молодые следователи с просьбой помочь. В «Свастике» Курский расследует дело о таинственных убийствах на вилле «Свастика» рядом с Симеизом; в «Пентагоне» – исчезновение приехавшей на казантипские рейвы девушки Юли. И там и там «все проясняется», но очень странным способом, и совсем не то «все», на что рассчитывает всякий читатель детективов.

– На самом деле, – говорит Пепперштейн, – рассказы про Курского – это скорее трактаты о знаках, которым придается форма детектива, потому что этот жанр в наибольшей степени соответствует характеру знака. Вот-вот появится целый цикл, посвященный основным знакам: крест, пятиконечная звезда, Инь – Ян, знак доллара, серп и молот, красный флаг, Веселый Роджер, звезда Давида, полумесяц, черный квадрат. Существование знака – форма, во многом аналогичная детективу. В основе знака всегда лежит некоторое заметание следов – и в то же время их обнаружение.

Заметая следы, мы плотно закрываем дверь в заборе и спускаемся к морю. Пепперштейн приседает:

– Вот тут есть одно странное место… Попробуйте вот тут. Чувствуете, как дует из-под камня?

Действительно, странным образом из-под камня явственно сквозит, как в метро перед приближением поезда. Несколько помедлив, как будто не зная, делиться своим предположением или нет, он все же произносит:

– Это из Америки подземный ветер.

Если есть Симеиз, то есть и анти-Симеиз, и в мире Пепперштейна это как раз Америка – антипространство, антивещество, знак с обратным знаком, неудержимо влекущий к себе писателя – и в текстах, и в разговоре. Растолковывая программный текст «Военных рассказов» – «Язык», Пепперштейн формулирует:

– Язык должен быть похищен – и должен вернуться. Вернуть его нам могут только те, кто его забрал. То есть наши враги. Кто это сделал? Ответ абсолютно тупой и простой – Америка. Но этот ответ правильный, так оно и есть.

Наплававшийся Пепперштейн растирается индиговым полотенцем с золотым меандром; на плечах остаются катышки – полотнище распадается на глазах, как наглядная метафора западной роскоши, оказывающейся мусором.

– Оставаясь на родине, мы сейчас все в эмиграции. Мы в Америке! Особенно в Москве я думаю: б…дь, где я нахожусь? Что это вообще происходит? И понимаю, что я в Америке, б…дь, я – в Америке!

Мы вновь пробираемся сквозь зону окутанных сигаретным дымом детей-туберкулезников. Большинство героев «Военных рассказов», «Свастики» и «Пентагона» – дети или старики, разгадывающие некие знаки и рассказывающие друг другу сказки. В «Пентагоне» кто-то говорит, что детская литература – то бомбоубежище, которое спасет нас от американского оружия будущего.