Земовит Щерек - Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян

Одно — Черное.

А второе — золотое, из жестяных плоских крыш, в которых солнце плескалось словно радостный пес. Намного охотнее, чем в воде.

Мечеть выглядела словно барак, минарет был возведен из кирпича. В средине было пусто. Призывные вопли муэдзина шли в магнитофонной записи. Я чувствовал себя обманутым. Тогда я отправился искать ту самую церковь Всех Крымских Святых и вновь ворвался в структуру бетонной сказки.

В конце концов я ее нашел. Перед ней на стойках располагались цистерны со святой водой. В каждой из цистерн имелся краник. Задвижки были выполнены в виде небольших крестов. Перед цистернами толпились бабуленьки . Они набирали воду в пластмассовые бутылки, после чего заходили вовнутрь. А изнутри доносился нечеловеческий вой.

Я зашел и застыл на месте. Посреди церкви стоял стул. К стулу был привязан человек. Полуголый. На нем были только костюмные брюки и резиновые вьетнамки на босых ногах. Это он выл и ужасно дергался. Все было бы похоже на сцену пытки из какого-то фильма Тарантино, если бы не его мучители — потому что то были попы. Хотя, а разве бы это не соответствовало Тарантино? Попы в черных рясах, с бородами словно фарисеи [131], с волосами, связанными в хвостики. Они кружили вокруг связанного, словно змеи, а те окуривали его ладаном. Ежеминутно подходили бабули с пластмассовыми бутылками, наполненными святой водой, и выплескивали ее связанному в лицо. Тот фыркал, выл и вился в спазмах. Случалось, что он валился на пол церкви вместе со стулом — тогда попы его поднимали. У самого важного среди них кадила не было. Из-под рясы у него выглядывали сандалии. И выглядел он словно жрец какого-то экзотического культа, командующий какими-то шаманскими молениями. Иногда он клал привязанному руку на лицо и шипел прямо в лицо, иной раз слегка хлопал верхом ладони по щекам.

— Что тут происходит? — зашептал я на ухо одной из бабушек .

— Черта, — шепнула та мне в ответ, — изгоняем.

— Черта? — непослушными губами повторил я.

— Да, — ответила та, пытаясь сунуть мне в руку бутылку, — иди, плесни.

Я взял у нее бутылку, напился и сунул обратно, в когтистую, старческую ладонь.

Тут связанный настолько сильно дернул ногой, что его резиновый тапочек не удержался на ноге и полетел вверх. Все собравшиеся прослеживали его траекторию взглядами. Вьетнамка вычертила красивую дугу и упала за иконостас. Из сферы profanum она перенеслась в сферу sacrum , но никого это, похоже, не тронуло. Попа с его аколитами — тоже нет.

— А вы откуда? — спросила бабуля, отпив святой воды из бутылки.

— Не отсюда, — ответил я, засмотревшись на зрелище.

— А православная вера у вас имеется? — продолжала та.

— Наверняка имеется, — ответил я, — лично я не искал.

— Тогда вам следует, — похлопала она меня по локтю, — следует поискать.

Она подошла к припадочному, выплеснула ему воду в лицо, после чего еще прихуярила по голове пластиковой бутылкой.

Через какое-то время мужчина перестал дергаться. Лично я подозреваю, что он просто устал, но бабы тут же начали возносить молитвы. Один из помощников главного попа выбежал ненадолго из церкви, после чего возвратился с бутылкой водки и несколькими белыми пластиковыми стаканчиками. Один стаканчик он налил бесноватому. Тот, полуголый и полубосый, принял с благодарностью и немедленно выпил [132]. Выпили и попы, всякий раз выплескивая остатки на пол. Экзорцисты [133]. На священников они были не слишком похожи, скорее уж на отряд воинов после завершенного сражения.

Я спускался по улочкам вниз. Русское диско вздымалось над городом будто смог. На набережной, где как раз все только-только начали собираться, чтобы, как и каждый вечер, выпить, стоял телевизор с караоке. Истекающая водой пьяная парочка только лишь в купальных костюмах, стоя босиком на крошащемся бетоне, пела душещипательную песню, текст которой высвечивался на экране. Но кое-кто все еще пытался загорать в последних лучах солнца. Они валялись на том сыплющемся песком и гравием бетоне и выглядели так, будто их кто-то расстрелял.

В нескольких десятках шагов дальше худощавая девушка стояла у мангала, наполненного раскаленными докрасна углями. На нем жарились насаженные на палочки мидии. Девушка танцевала. Трудно было сказать, под что. Этих музык было слышно с десяток. Звуки приходили из каждого места, из каждого бара, из каждой лавки. Звуки слипались один с другим, образуя один громадный, вибрирующий и неряшливый музыкальный шар, музыку Алушты, и это под нее танцевала девушка, продающая жареные мидии. Она сбросила вьетнамки и босиком переступала по камням. На пальцах ее стоп, длинных и худощавых, словно бы у смерти, поблескивали дешевые колечки с камушками.

В Судак я поехал уже без настроения. Я пер через блядский городишко, в голову мне хренячило русское техно, и мне хотелось отсюда бежать. Я дошел до моря и вот тогда, когда повернул голову направо, увидал старинную генуэзскую крепость. На скале, похожей на женскую грудь. И тогда-то, когда я глядел на ту крепость, до меня дошло, что впервые, как я сюда приехал, я вижу что-то по-настоящему красивое. Красивое обычной, объективной красотой, хотя, вроде как, объективной красоты и нет. И все же — была. Это не была извращенная красота, это не была красота, которую еще следовало бы выискивать — это была самая обыкновенная красота, которую я так давно уже не видел, но которой столь жаждал, что сразу же отправился в ту сторону. И я был настолько взволнован и тронут, что на глаза у меня выступили слезы.

Удая с Кусаем засосали вихри истории. Они выехали в Лондон, где от них пропал всяческий след. Я подозревал, что там они завели себе колечки в носу, контактные линзы с черепами на месте зрачков, апельсинового цвета волосы и добились статуса славянских звезд английской клубной сцены. Я был уверен, что они стали какими-то отвязными ди-джеями или, как минимум, звукачами, что они лопают пиксы [134], как чипсы, кислоту, как жареную картошку, и по причине всего этого уже успели друг друга зарезать — по ошибке или же, попросту, по причине влияния либерального британского общества. С Тарасом же дело было совершенно иное.

С Тарасом я помирился и подружился. Я ездил к нему во Львов. Вообще, он был замечательным контактным лицом — как у известного в регионе журналиста у него имелись неплохие знакомства, к тому же все его любили как обретенного заново из Польши украинца. К нему относились так, как поляки относятся к иностранцам с Запада, выбравшим нашу, польскую судьбину — с трогательностью и симпатией, но, в основном, с надеждой, что они заметили в нашей действительности НЕЧТО, чего сами мы уже не видим, и что они полюбили это таинственное НЕЧТО настолько большой любовью, что ради этого НЕЧТЫ бросили уютный Запад и поселились в польской земле, среди новых своих. То есть — рассуждали поляки (и украинцы), глядя на подобных иностранцев — с нами еще не так и паршиво, мы еще не самые последние на планете.