Виталий Степанов - Под ветрами степными

Женька пришел поздно, очень усталый, злой и голодный. У него произошла стычка с одним из уполномоченных, которых было много и которые часто менялись. Были уполномоченные из края, из района, и все они обязательно шли на ток и давали массу умных, ценных и большей частью практически невыполнимых указаний. И Женька не выдержал и заявил одному из них, что знать его не знает и что он выполняет только распоряжения управляющей и директора.

Только что по этому поводу Владимир Макарович вызывал Женьку.

Игорь выбирал из золы горячую картошку, подкладывал ее Женьке. Вырубил из капустного кочана кочерыжку, вручил ее своему приятелю и заметил:

— Ты давай ешь, а то загнешься на своей руководящей работе. — Сказал, не глядя на Женьку, как бы между прочим, но в тоне, каким были сказаны эти слова, сквозило искреннее, настоящее мужское беспокойство за Женьку — взъерошенного и худущего.

Женька покривил тонкие свои губы, потому что не переносил даже малейшего проявления симпатии, особого расположения к себе, но кочерыжку все-таки взял.

— Досталось тебе от директора? — спросил я у него.

Я ожидал, что он скажет что-нибудь резкое по адресу Владимира Макаровича, — ведь тот разговор, который был у них, не мог быть приятным. Но Женька ответил мне очень спокойно, без злости.

— Ничего мне не досталось. Макарыч — человек. Сказал только, что ему больше достается от уполномоченных, чем мне.

— И все?

— Все.

Мы долго сидели в этот вечер. Он был удивительно тихий. Это был, пожалуй, единственный вечер в ту осень, когда забылись и будто отошли в сторону и многочисленные заботы и тревоги.

Мы смотрели, как из-за гривы встает луна — огромная и багровая. И небо над степью в той стороне побагровело, как при пожаре. И в мокром логу тревожно закричали коростели. Но потом, когда луна поднялась высоко, все стихло, и уже не слышно стало ни запоздавших машин, ни тракторов, возвращающихся с поля.

В вагончике на четвертом отделении было холодно. Ребята сидели в шапках и стеганках. Друг на друга не смотрели. Произошло то, чего давно можно было ожидать и что все равно было неожиданным. Уехал Щукин. Это не была очередная самоволка. Он уехал совсем.

— Есть еще кто-нибудь, кто слабый? — спрашивает Игорь своих одноклассников. — Пусть он честно скажет сейчас всем. Сейчас — лучше. Чтобы потом опять не было такого позора.

Он ждет некоторое время, смотрит в знакомые-знакомые серьезные лица, но все молчат.

— Щукина надо строго наказать. Ему же на пользу. А то он может подумать, что все равно как жить: честно или бесчестно. За дезертирство предлагаю исключить его из комсомола.

Саня Легостаева, держа на коленях тетрадку, пишет протокол. Карандаш в ее руках на мгновенье замирает.

— Кто будет говорить? Говори ты, Мацнев!

— Почему я? — негромко отзывается Анатолий.

— Потому что он твой друг.

Мацнев встал.

— Что говорить? Я ничего не мог сделать. Все это знают. — Он замолчал.

Все напряженно смотрели на него, непривычно серьезного, и все чувствовали, что его слово — главное.

— Исключить, — глухо говорит он.

— А может, он еще вернется? — испуганно спрашивает Равиль.

— Ты не знаешь его, Равиль! — строго обрывает Рябов. — Лучше молчи.

Дверь открылась с шумом, и появилась Таюшка Чудова, в шароварах, длинной стеганке, закутанная до глаз толстым клетчатым платком. Она уходит раньше всех и позже всех возвращается. Таюшка хотела что-то сказать, но на нее зашикали. Она села на полку у самых дверей.

Говорил Юлька Четвертаков:

— Игорь прав. Я с ним согласен. Работать так работать, раз приехали. Коллектив прежде всего. А то художественный свист получается.

Спохватившись, что сказал лишнее, Юлька встревоженно оглянулся. Увидев, что никто не улыбается, он успокоился и сел.

Голосовали поименно. Когда дошла очередь до Чудовой, она не отозвалась. Прислонившись к стене, Таюшка спала.

В ночь на 14 октября резко похолодало, пошел снег. К утру начался темный буран с морозом. Во второй половине дня, когда ветер несколько стих, приступили к эвакуации людей с тех бригад, где, кроме палаток, не было никакого жилья.

С первого отделения на двух тракторных санях с навесами из одеял и матрацев прибыли все курсанты и механизаторы, прикомандированные на уборку. Осажденный в своем кабинете директор с адским терпением говорил с ними, уставшими, измученными непогодой и неустроенным бытом людьми, которые считали, что сделали все, что могли, и теперь требовали расчета.

В клубе делали нары. Сюда переселяли механизаторов с ближних отделений. Освободившиеся вагончики отправляли на дальние бригады.

Все пристанцы перебрались в вагончик четвертого отделения на центральной усадьбе. Здесь произошло серьезное «самоуплотнение». На той площади, которая казалась слишком маленькой для двенадцати человек, теперь поселились двадцать шесть. В первую же ночь Саня Легостаева упала со второй полки. Особенно серьезных последствий это происшествие не имело, потому что она угодила на целый штабель сапог, расставленных вокруг буржуйки.

Саню чуть не довели до слез мальчишки своими притворными соболезнованиями, в особенности Юлька, который громко выражал опасение, что Саня теперь будет заикаться.

Утром еле-еле могли разобрать перепутанные двадцать шесть пар сапог. С вечера все было расставлено по порядку: ближе к огню стояли сапоги девочек, за ними, во втором и третьем кругах, где, собственно, уже не было никаких шансов что-либо высушить, располагались сапоги мальчишек. Долго спорили, как быть дальше, но так ничего и не придумали.

Этот день, прожитый с огромным напряжением, закончился забавным эпизодом.

Вечером в комсомольский комитет робко протиснулись двое мальчишек. Каждому из них было лет по тринадцать-четырнадцать, хотя они и пытались выдать себя за семнадцатилетних. Почти месяц они добирались из Белоруссии на целину. Можно было им верить, можно и не верить, потому что паспортов у них не было. Одно было несомненно, что оба белорусы и что их надо куда-то пристроить.

Я повел их к специалисту ко всякого рода «переселенцам» — Мацневу. Толик сидел один в своей нетопленной комнатушке и собирался ужинать. Был он грязный и злой, потому что целый день безуспешно пытался пустить в клубе паровое отопление, в котором, по его словам, он понимал столько же, сколько медведь в термометре.

Но его обычная доброжелательность и юмор превозмогли и злость и усталость. Он стоял перед нами, большой красивый парень, глаза его засветились доброй улыбкой, и мальчишки тоже доверчиво улыбнулись в ответ.

— Голодные? — спросил он.

Не дождавшись ответа, он перерезал пополам селедку, лежавшую на печке, разломил на куски полбуханки черного свежего хлеба и высыпал из кулька дешевые конфеты. Мальчишки стали есть, одновременно отвечая на вопросы.