Виталий Степанов - Под ветрами степными

Главный хлеб оставался на третьем отделении за Кудрихой, маленькой речушкой, которая течет откуда-то из предгорий. Сразу за ней начинались поля, хорошо видные с этого берега. Там было около трех тысяч гектаров положенного в валки хлеба. Во многих местах они были сильно потрепаны ветром.

В совхозе наутро было закрыто все, что можно было закрыть, и на Кудриху отправился каждый, кто мог держать в руках вилы или лопату.

На Кудриху двигались подошедшие из района комбайны, шли машины с людьми, одетыми по-зимнему, тракторы тащили вагончики, которые должны были стоять в тех местах, где работают комбайны, чтобы люди могли время от времени обогреться и отдохнуть.

Все стремились как можно скорее перебраться на другой берег — комбайнеры, шоферы с людьми и трактористы с вагончиками.

Быкова, в зеленом плаще с капюшоном, забрызганная с ног до головы грязью, командовала на переправе, ругалась и оттесняла пробивающихся без очереди.

На другом берегу выжигали площадку для временного тока, и белесый густой дым стлался по полю.

В реве тракторов и комбайнов, во всей этой деловой тревожной сутолоке, в проглянувшем сквозь расходящийся мозглый туман неярком солнце было что-то приподнятое, возбуждавшее всех, и вера в благополучный исход уборки снова возвращалась к людям.

Комбайны медленно поползли вперед. Они часто останавливались, потому что валки были очень сырые. Там, где их разнес ветер, впереди комбайнов шли люди с вилами, направляя потрепанный валок на подборщик. Это было тяжело и медленно, вперед двигались маленькими шажками, но все-таки двигались, и на ток стало поступать зерно.

Пускали два комбайна по одному валку. Некоторые приноравливались работать ночью, когда валок схватывает морозом.

Мучительно медленно тянулись эти трудные дни и ночи, и вместе с тем они стремительно проносились мимо: октябрь подходил к концу.

В вагончике на высоком берегу Кудрихи круглые сутки топилась печь. Люди здесь ели и отдыхали. Управляющая Евдокия Ивановна Быкова, с красным от ветра лицом и слезящимися от пыли глазами, властная и энергичная, уже несколько дней не уезжала с поля. Она старалась взбодрить людей шуткой, иногда и соленой, и никому особенно не давала засиживаться здесь.

У Равиля Лотфуллина в один из этих дней сбежал штурвальный, молоденький курсант. Его место занял Толик Мацнев.

Милое, мягко очерченное лицо Равиля заострилось, и в темных с поволокой глазах его появилось что-то жесткое и упрямое. В те часы, когда комбайн не мог идти, потому что сырая солома наматывалась на барабан, Равиль вместе со своим новым штурвальным закатывал хлебный валок рулоном, и потом они вручную, маленькими порциями, чтобы не забивался барабан, бросали сырую хлебную массу на подборщик. Это был адский труд. Измученный Анатолий пробовал убеждать Равиля, что они напрасно тратят силы, но Равиль был как одержимый:

— Это же хлеб! Как можно его оставлять в поле!

К вечеру двадцать восьмого числа подул сильный пронизывающий ветер. Люди старались повернуться к нему спиной, но все равно он пронизывал насквозь, бросал в глаза полову, осыпал соломой. И все же комбайны шли вперед.

Закружились снежинки, и с каждой минутой их становилось все больше. Будто в тумане, таяли очертания комбайнов. Вот они еще виднеются темными движущимися пятнами, но спустя мгновенье их скрывает белая, бесшумно несущаяся мимо снежная мгла.

За Кудрихой стояли занесенные снегом комбайны с примерзшими к подборщикам необмолоченными валками. Хлеб не был убран до конца. Хотя люди до последнего часа не хотели верить в поражение, им пришлось отступить. Было тяжело, но надо было жить и бороться. Этот хлеб был не последний.

Предстояло сделать то, что было сложнее прошедшей уборки, какой бы трудной она ни была. Надо было, налаживать настоящую полнокровную жизнь. Люди, которые здесь живут и делают хлеб для людей, для жизни и радости, сами должны жить радостно и интересно. Судьба будущего хлеба зависела не только от того, будут ли к весне отремонтированы все тракторы, она зависела также и от того, будет ли самодеятельность в клубе.

Перед самыми праздниками ребят перевели из вагончиков в общежития. Девочкам отдали большой двухквартирный дом. На одной половине поселились девочки из Турочака, на другой — пристанцы. Девочки устроились лучше, чем можно было ожидать. На каждой половине — три комнаты и кухня с водяным котлом, обогревающим все комнаты.

Нэля Бажина у пристанцев, Галя Старцева у турочаков немедленно приступили к своим поварским обязанностям. Мальчишки раскрепились по кухням согласно своему школьному происхождению. По их рекомендациям на кухни, пропорционально на обе половины, принимались из мужского общежития молодые парни-трактористы, не имеющие аттестатов зрелости, но желающие участвовать в коммунах и подтверждающие это желание своим хорошим поведением.

Первым был тракторист Саша Левашов, коренной целинник. А через два дня Мацнев привел с собой сразу двенадцать парней. Нэля всплеснула в ужасе руками, но деваться было некуда. Толик оптом дал всем такую блестящую характеристику, что они свободно могли бы попасть с ней даже в рай, а не то что сюда, на пристанскую кухню.

В связи с таким наплывом Нэля решила установить строжайший режим кормления. Для начала она вывесила на дверях объявление, что никто не должен рассчитывать на завтрак после девяти часов утра.

В день этого нововведения я счастливо успел явиться без пяти минут девять, и мне была отпущена порция рисовой каши и чая. Нэля учила Равиля Лотфуллина, который был у нее сегодня в наряде, что надо говорить опоздавшим мальчишкам для возбуждения у них аппетита.

— Когда тебя спросят, Равиль, что было на завтрак, ты должен сказать: «Было картофельное пюре с солеными огурцами». Ты понял?

— Понял! — послушно, без улыбки отвечал застенчивый и простодушный Равиль.

Увидев в окно торопящегося Мацнева, который учился на курсах шоферов и сегодня явно проспал, Нэля проверила готовность Равиля:

— Что было сегодня на завтрак, Равиль?

Равиль заторопился и выпалил совсем не то, что нужно:

— Сегодня на завтрак было рисовое пюре с солеными огурцами!

Нэля застонала от досады и забаррикадировала дверь. Анатолий толкнул ее плечом, она не поддавалась.

— Ты слышишь, я тороплюсь, не кривляйся! — говорил он раздраженно.