Виталий Степанов - Под ветрами степными

Валя забыла от неожиданности, за чем пришла, и машинально тоже отвечает: «Здравствуйте!»

Шмыгнув к себе в комнату, она сообщает как величайшую новость:

— Девчонки! Игорь сейчас со мной поздоровался! Надо же!

Катя Повышева, ходившая вечером в клуб на танцы, приносит еще более удивительное известие: Игорь пригласил ее сегодня на вальс. Катю подвергают самому наиподробнейшему допросу — как и при каких обстоятельствах это произошло.

— Сначала он молчал, танцуем и танцуем, — рассказывает Катя. — Потом я набралась духу и спрашиваю: «Ну, как ты живешь?» Он говорит: «Ничего живу». Потом опять танцуем и молчим. Тогда я ему говорю: «Ну, теперь ты меня спрашивай, как я живу». Он засмеялся и спрашивает: «Ну, как ты живешь?» Я тоже засмеялась и говорю: «Ничего живу».

Вечером в этот же день вернулся Володя Кочкин. Он ездил на своем тракторе в Алейск на помощь застигнутым бураном шоферам. К самому общежитию Володя подтащил машину с углем. Разгружать ее высыпали все. А Володя сидел посреди кухни на табуретке. Лицо и руки у него были совершенно черные и блестели точно так же, как штаны и стеганка. Для него поставили топить снег. В печку наложили угля — больших блестящих комков; такого хорошего угля давно уже не было. Смотрели, как розовеет и начинает искриться плита.

На кухне, забыв про распри, собрались все: и пристанцы и турочаки. Расспрашивали Володю о его поездке. Ведь не было его без малого две недели. Володя отвечал односложно и нехотя. Как рассказать обо всем этом? Об отчаянных минутах, когда переставали двигаться руки и холод сковывал тело; о героизме и мужестве простых людей — шоферов и трактористов, с которыми он был в эти дни, о забытых еще и занесенных снегом деревушках, где все они находили приют. Как рассказать о Феде Романовиче, в котором прежде он, Володя, не видел ничего особенного и без которого многих могло не быть уже на свете. Что он за человек, этот Федор? Откуда в его хилом на первый взгляд теле бралась такая невероятная энергия? Он снял в своем большом дизеле лобовое стекло, чтобы лучше видеть дорогу. На его лице намерзла ледяная короста, остались одни слезящиеся бешеные глаза. Он делал сумасшедшие виражи на своем тракторе, цеплял сразу по три машины, оттаскивал их в деревушку и на полной скорости возвращался и разворачивался перед следующими, занесенными уже снегом, с обессилевшими шоферами, которые были не в состоянии выходить из кабины. Он сам цеплял трос, прижимался лицом к стеклу кабины и старался улыбнуться обледеневшим лицом шоферу.

Очень трудно обо всем этом рассказать. Просто это навсегда останется в сердце, останется радостью, что так много кругом хороших людей.

По случаю благополучного возвращения Володи ужин подавался в большой комнате, и впервые с начала размолвки все сидели за одним столом. Некоторая скованность и смущенность еще чувствовалась, но ледок был совсем тоненьким и на следующий день растаял совершенно.

Это произошло на воскреснике, устроенном по инициативе Суртаева в пользу пристанских девочек. На территории склада в недрах трехметрового сугроба лежал запасной котел. Все вышли на его раскопки. Вырыли длинный коридор в снегу и волоком, на веревках вытащили его.

Отдыхая после этого трудного дела, Игорь, прежний хороший Игорь, сказал:

— Еще заморозите — помогать не будем.

— Ни за что больше, честное слово, не заморозим! — отвечала за всех Саня Легостаева.

По мере приближения фестиваля число участников самодеятельности катастрофически росло. Двери во время репетиций были открыты. Заходили посмотреть, что делается в клубе любопытные, потому что больше вечером некуда пойти; приходили застенчивые, которые давно тянулись сюда сердцем, но не могли преодолеть в себе робость. Потом вдруг обнаруживалось, что и те и другие уже участвуют в хоре, который разбух и не умещается на сцене. Кого будешь выпроваживать, если все стараются в полную меру своих возможностей!

Последние дни перед отъездом в Усть-Пристань были особенно напряженными. Срочно в клубе и в комсомольском комитете изготовлялись декорации. Для первой картины, изображающей время первой целинной весны, ремонтировали большую палатку, которая на своем веку видела уже три целинные весны.

Задник второй картины должен был изображать голубое небо и спеющее пшеничное поле. Чтобы оно выглядело естественнее, снизу решили пришить к полотну настоящие пшеничные колосья. Из склада принесли снопы пшеницы и насорили по всей конторе. Уборщица ругалась, но тут же, забыв об этом, давала советы, как лучше подшивать колосья.

Взгромоздившись на табуретку, поставленную на стол, Юлька рисовал задник для третьей картины — выросший совхозный поселок.

Двери в коридор были открыты, и все останавливались и смотрели, давали советы и желали удачи.

На генеральной репетиции присутствовала вся администрация во главе с директором. Он с интересом следил за действием, одобряюще улыбался и кивал головой в знак восхищения. Но в финале третьего действия на сцене появился весь хор, до того находившийся за кулисами, и улыбка на лице Владимира Макаровича исчезла.

— Все и поедут?! Это ж половина совхоза! — испуганно спросил он.

Половина не половина, а человек шестьдесят набиралось. Для отправки их в Пристань пришлось мобилизовать все средства: директорский «газик», известную тракторную будку с первого отделения, а также почти весь конный транспорт.

Уезжали утром. Когда выехали в синюю степь, сзади из-за гривы выкатилось красное солнце, и пышные султаны дыма над крышами в поселке стали розовыми. Веселый морозный день начинался. Застоявшиеся лошади рвались вперед, упруго хрустел снег под полозьями, вкусный студеный воздух обжигал грудь, и было радостно на душе.

В открытые форточки переполненного Дома культуры валил пар. Нашего выступления ждали с особенным нетерпением. Частично это объяснялось широко распространившимися слухами о нашей собственной целинной пьесе. Эти слухи были несколько преувеличенными. Например, многие в Пристани утверждали, будто в пьесе в качестве артиста принимает участие и сам директор. Но в еще большей степени поддержка и сочувствие зрителей объяснялись тем, что добрую половину их составляли школьники.

Ну кто ж из них не знал, скажем, Рябова или Мацнева! Женька и Толька, но сейчас язык как-то не поворачивается обратиться к ним таким образом. Вроде и не изменились они, но что-то совсем в них новое. Не костюмы, не галстуки, а какая-то сдержанность и уверенность в движениях, каких не было раньше.