Виталий Степанов - Под ветрами степными

Время тянется медленно, и к утру становится нестерпимо холодно. Юлька то и дело оборачивается и смотрит, на месте ли я. Видимо, боится, что засну и свалюсь с плуга.

Справа черная свежая полоса пашни с каждым гоном становится все шире, все светлее делается небо на востоке. И когда кругом все посерело и будто застыло в напряженном ожидании того мгновенья, от которого начнется настоящее утро, мы с Юлькой одновременно задремали и одновременно же проснулись, потому что трактор вырвался из борозды и сделал большой огрех.

Юлька остановил трактор, вылез и признался, виновато улыбаясь, что задремал. Решили сделать перекур.

Насобирали целую копну соломы, разожгли костер. Стоять у самого огня было приятно. Стоять и смотреть, как черно-красные проворные языки пламени бегут по соломе, как стелется по земле густой белый дым. Молчали, хотя я чувствовал, что Юльке хочется что-то сказать.

Лицо его было очень усталое. Только сейчас я разглядел, как он похудел за эти трудные дни.

Стали просыпаться птицы. Где-то совсем рядом, за гривой, гудели тракторы.

Юлька вдруг нахмурился, в последний раз затянулся сигаретой, швырнул ее в сторону. Сказал, не глядя на меня:

— Хлопцы наши досевают. Надо пахать.

Мы пошли к трактору. Надо, конечно, пахать. Еще два-три дня пройдет для всех в очень большом напряжении. Трудно Юльке, который не спал за последние двое суток ни одного часа. Но весна подгоняет, надо торопиться.

Мне было немного досадно, что нам не удалось ни о чем переговорить, но это уж не так важно. Успеем наговориться после посевной.

А Юлька уже у самой кабины, когда взялся рукой за дверцу, вдруг обернулся ко мне:

— Как вы думаете, ребята простили мне, что я тогда не поехал сразу со всеми? Я уже тысячу раз пожалел, что так у меня все получилось. Никто мне никогда не напоминает об этом, а все равно сам я думаю. Только вот когда работаешь изо всех сил, на пределе, тогда все забываешь. Тогда кажется, что все хорошо. И я думаю тогда, что счастье — это когда ты себя уважаешь, когда ты все, что можешь, отдаешь общему делу.

Юлька несколько секунд ожидает, что я отвечу. На лице его появляется напряженное выражение, как, бывало, в школе, когда я раздавал сочинения и очередь доходила до него.

Юлька спохватывается — время ли сейчас для дискуссий о сущности счастья? Одним махом он опять оказывается в кабине, смотрит в заднее стекло, как я усаживаюсь на плуге, кивает мне головой:

— Поехали!

Черная жирная земля разворачивается, плывет навстречу плугу. Лучше не смотреть на землю. Так легче. С непривычки я очень устал, немного кружится голова.

А сдаваться нельзя. Совестно будет мне перед Юлькой, которому труднее. Себя не буду уважать. А это, как говорит Юлька, самое главное для человека.

Возвращаясь из своего обычного ночного объезда по агрегатам, Владька решил заехать на Теплую гриву, которую засеяли в первую очередь, еще в десятых числах мая.

Впервые за многие дни у Владьки было спокойно на душе: огромные черные поля, разворачивающиеся слева и справа, почти все были засеяны. Самое тяжелое в этой весне уже позади.

Из-за дальних грив выкатывалось солнце, освещало поля вокруг, и Владька подумал, как быстро все здесь переменилось для него. Когда он прошлым летом в первый раз проезжал по этой дороге и смотрел из машины на неоглядные, тяжело ходившие под ветром густо-зеленые хлеба, у него возникло смутное и тревожное чувство. А теперь эти черные поля были понятны, и близки, и дороги ему.

Еще издали он увидел главное, что хотел увидеть, чем жил все эти последние дни: черная пашня на Теплой гриве отливала нежной зеленью первых всходов.

Радостно обожгло сердце. Владька остановился у самого края поля, спрыгнул с ходка и пошел вперед по самому краю посева, не решаясь зайти на самое поле, чтобы не наступить на нежные зеленые рядки. Потом все-таки прошел за полосу обсева, посмотреть, как там. Нагибался, разгребал землю, разглядывал, много ли еще невзошедших зерен, нет ли овсюга.

Потом он проехал до самого конца поля, остановился и тоже прошел за полосу обсева. Всходы и здесь были ровные и хорошие, первые всходы его первого хлеба. И Владька впервые, может быть, за всю эту трудную для него весну увидел, как удивительно красиво утро в степи — это поднимающееся еще нежаркое солнце, чистое, без единого облачка небо, в котором гремели жаворонки, протянувшаяся по всему горизонту гряда бело-синих гор.

Это был тот редкий час, когда за всеми привычными уже заботами и тревогами совхозной жизни вдруг с такой силой и так отчетливо проявляется внутренний смысл того, что здесь делали и чем жили люди, — смысл этих бессонных ночей, огромного напряжения, с которым давался каждый прожитый день. Сейчас вот, в этот час, в это удивительно ласковое и торжественное утро, Владька в первый раз с такой отчетливостью подумал, что все это нужно для людей, для того, чтобы сделать жизнь красивой.

И еще он подумал о том, как много могут сделать люди, что они могут сделать то, что кажется на первый взгляд невозможным. Могут сделать, если очень хотят, если собирают в кулак свою волю и силы. И ему скорее хотелось поделиться своей радостью с товарищами, сказать им что-то особенно теплое, человеческое.

Но когда он приехал на стан, хлопцы еще не вернулись с поля и на кухне были одни поварихи — Нэля и Галка. Они суетились возле плиты и даже не взглянули на Владьку.

Владьке стало немного досадно, что нет еще хлопцев, и что девчонки так заняты своим делом и не обращают на него внимания, и что теперь он, наверное, не скажет тех слов, которые ему хотелось сказать.

Он отвел лошадь, потом умылся и снова пошел на кухню. У девчонок уже все было готово, и они стали кормить его первого.

Они уселись напротив и смотрели, как он ест. Владька хлебал горячие щи, взглядывая из-под длинных своих пушистых ресниц на девчонок, сидевших напротив него: смуглую большеглазую Галку Старцеву и веснушчатую Нэлю Бажину. Владька подумал, что во все эти дни девчонки держались не хуже мальчишек и что он ни разу не похвалил их, потому что было все не до этого — главное было пахать и сеять.

И ему захотелось сказать им то теплое и человеческое, о чем он думал сегодня в поле. Но тогда казалось, что обо всем этом, о чем он думал, сказать очень просто и легко. А теперь вдруг исчезли слова.

— Знаете новость? — сказал он. — На Теплой гриве взошел хлеб.

Этот день начался с того, что в пустой еще конторе я увидел Саню Легостаеву. Во всей ее фигуре, в том, как она стояла, прислонясь к косяку и опустив голову, было видно, что произошло неладное. Ее круглое и всегда оживленное лицо было сейчас замкнутым и недобрым.

— Ты ко мне, Саня? — спросил я, открывая дверь и думая, что такое могло приключиться.