Мой ГУЛАГ. Личная история

Мать спасла от пеллагры и голода не только отца, она спасла десятки людей. Она рассказывала, как носила в лагерь еду: «Я иду через проходную в такой длинной бурке, и у меня здесь спрятана бутылка с молоком, и тут бутылка с молоком, и там еще хлеб. Иду и обмираю: сейчас обыщут, и я тоже в соседнем бараке окажусь». Она спасла очень многих.

Персонал свободно мог перемещаться по лагерю и общаться с теми, с кем считал нужным. Но наверняка там были какие-то свои соглядатаи, и когда стало ясно, что матери скоро рожать, ее вызывали из медчасти и требовали от нее признаться в связи с заключенным. Если бы она это сделала, то действительно получила бы срок, но, слава богу, как-то обошлось. В результате родился я. В той самой тюремной больнице, где она работала, там она меня и родила.

Вскоре, в 1946 году, отец освободился, но ему было запрещено жить в крупных городах, и мы поехали к бабушке в Новгородскую область, в город Боровичи, где я и рос до семи лет. И все эти годы туда время от времени приезжали освободившиеся зэки из того лагеря, где работала мать и сидел отец. Они приезжали, получали у нас передышку и благодарили мать за то, что она спасла их.

Среди заключенных было много интересных людей. Кого-то я видел сам, других знал по рассказам. Был брат того ученого, астронома Козырева, Алексей, который получил, если не ошибаюсь, «пятнашку». Был актер Черкасов, он сел за то, что в гримерке шутя сказал своим коллегам-актерам: «Мне приснился странный сон сегодня ночью — как будто я застрелил Сталина». И за ним пришли — получил десять лет. С отцом сидел советский разведчик Быстролётов [83] Быстролётов Дмитрий Александрович (1901–1975) — советский разведчик-нелегал. В 1938 году был арестован по обвинению в контрреволюционной деятельности и шпионаже и осужден на 20 лет лагерей. Наказание отбывал в Норильском, Сибирском исправительно-трудовых лагерях, Сухановской особорежимной тюрьме и Озерном лагере (Особом лагере № 7). Освобожден в 1954 году после инсульта. Реабилитирован в 1956 году. — его рукой сделан лагерный портрет отца, он у меня хранится до сих пор. Этот человек служил советской власти верой и правдой, но однажды его вызвали из-за границы, арестовали и отправили на 20 лет в лагеря по подозрению в том, что он работает на две-три разведки, хотя ничего подобного, естественно, не было. Потом его освободили и реабилитировали, но жизнь человека была загублена.

Отец устроился в Новгородскую филармонию. Это было непросто, потому что с 58-й статьей, конечно, на работу брали очень неохотно. Он ездил с концертами по колхозам и совхозам области, выступал как художественный чтец со стихами и прозой. Мама занималась хозяйством, огородом, воспитанием троих детей — меня и двух старших сестер, маминых дочерей от первого брака. Родственники помогали нам, присылали в Боровичи посылки с сахаром и мукой, потому что жилось нам очень плохо, очень тяжело в материальном смысле. У меня было голодное, нищее, но тем не менее счастливое детство, потому что родители меня любили. Они были хорошие люди: умные, талантливые, горячо любившие свою страну и народ. Дома мы вместе читали стихи, устраивали театральные представления, был у нас театр теней. Отец читал нам вслух книги, рисовал мне картинки — он действительно мог бы стать хорошим художником.

После ХХ съезда отца реабилитировали, и мы вернулись в Ленинград. Несколько лет снимали комнаты в разных углах города и ждали, когда отцу вернут жилье. Квартиру в конечном счете дали, но не ту, что была у него до ареста. Мы получили однокомнатную квартирку в «хрущобе» на Васильевском острове. Но это было хорошо — до этого мы жили в полуподвальном помещении.

Когда отец был реабилитирован, ему предложили найти тех, кто на него донес, и получить от них какие-то дополнительные объяснения. Но оказалось, что тот музыкант погиб во время войны, а женщина, которая донесла на отца, сказала: «Нет, я по-прежнему считаю Рыбакова врагом народа».

Отец был человек трагического мироощущения. Наверное, это во многом было связано с тем, что он видел в этих лагерях. И об этом говорят его стихи в первую очередь. Вот это стихотворение он написал уже после лагеря.

Родители, конечно, боялись за меня, не хотели, чтобы я последовал по стопам отца, они пытались как-то меня отгородить от политических вопросов, но ничего не получалось. Потому что люди, которые приезжали к нам, те освободившиеся зэки, они разговаривали с родителями, а я все слушал, мне было интересно. Взрослые говорили о том, что такое советская власть, что такое Сталин, что такое этот политический режим, что он не имеет никакого отношения ни к свободе, ни к демократии, ни к тем лозунгам, за которыми прячется тоталитарное государство. Об этом были разговоры. Естественно, не в этих выражениях, но смысл был такой. В то время люди боялись рассказывать о том, что происходило, своим детям. Потому что дети могли проболтаться в школе или написать какой-нибудь лозунг на стене, как потом делал я. Конечно, все родители боялись. Но в нашей семье, можно сказать, деваться было некуда: все вокруг, все друзья и знакомые так или иначе сидели. Невозможно было от меня это скрыть. Постепенно я многое стал понимать. Тем более когда в доме начал появляться самиздат [84] Самиздат — способы неофициального и неподцензурного производства и распространения литературных произведений в СССР. Копии текстов изготавливались машинописным, рукописным, фотографическим способами и с помощью ЭВМ. . Это был, например, «Доктор Живаго», причем отпечатанный на фотобумаге: две толстые стопки переснятых фотолистов, которые нам кто-то принес, и надо было за пару дней их перечитать и передать куда-то дальше. Было письмо Раскольникова Сталину — достаточно прочесть это письмо, чтобы многое понять.