Мой ГУЛАГ. Личная история

Ну что ж, в результате получил я шесть лет усиленного режима. Олег — семь лет. И отправились мы, я — в Мурманскую область, а он — в Коми АССР.

Тяжело было, конечно, потому что я понимал, что, с одной стороны, мы поступили так, как надо было поступить. Но с другой стороны, на воле остались люди, которые нас пока еще не поняли, не знают, в чем дело, и думают, что мы струсили, что ли. Никто долгое время не понимал, почему мы так сделали. Потом все выяснилось, естественно. И в этом отношении было, конечно, тяжко. И тяжко было, что ехал-то я в обычный уголовный лагерь. Я думал, что если уж когда-нибудь и попадусь чекистам, то сидеть-то я буду в политических лагерях, со своими, даже если не с единомышленниками, то, во всяком случае, с людьми, с которыми будет о чем поговорить, может быть, поспорить о чем-то. А попал-то я в лагерь с обычными бытовыми уголовниками, сидевшими по тяжким статьям, поскольку это усиленный режим. Это убийцы, насильники, грабители, настоящие расхитители советской собственности.

Лагерь на 700–800 человек, разделенный на две зоны, рабочую и бытовую, бараки, двухэтажные нары, от 80 до 100 человек в каждом отряде. Определили меня сначала в лесоцех на станочную обработку древесины (в лагере работало мебельное производство). Там мне чуть не оторвало руку станком: вся техника была старая, и рукав моей спецовки затянуло в станок — слава богу, одежда, которую нам выдавали, была настолько ветхой, что мне удалось вырвать кусок ткани. После подвернулась возможность, и я ушел в дневальные, в шныри отрядные, стал мыть пол. К счастью, оказалось, что один из зэков, который работал технологом на лагерной фабрике, уходит на условно-досрочное освобождение и ему нужна замена. А я хорошо знал деревообработку и мебельное производство — в художественном училище проходил все это, и я его заменил. В результате из тех четырех с половиной лет, которые я там просидел, четыре года я провел в маленькой каморке технического отдела, где у меня был письменный стол, кульман, бумага, где я мог даже тайком рисовать. Я сделал серию рисунков к стихам Юлии Вознесенской: она попыталась приехать на наш суд, сбежав из ссылки, была еще раз задержана, после этого ее ссылку заменили двумя годами лагеря под Иркутском. Она сидела там и писала стихи. А я был за Полярным кругом и тайком рисовал иллюстрации к ее стихам. Сборник должен был называться «Книга разлук». Сейчас эти рисунки хранятся в Музее политической истории.

Помню, вскоре после того, как я начал работать технологом, к нам в технический отдел зашел начальник лагеря Масягин и как бы невзначай рассказал историю: «Был тут у нас один кадр, который взял и наколол себе на лбу татуировку “враг КПСС”. Я фельдшера позвал, мы его скрутили, спиртом лоб протерли, а потом скальпелем срезали и кожу содрали». И так значительно на меня посмотрел.

Спустя четыре года меня перевели в колонию-поселение под Плесецк, на лесоповал. Ну, там я топориком намахался. Я был сучкорубом: дерево валится, надо обрубить сучья и переходить к следующему. С лесоповала я освободился досрочно, вот как это было. Зэки в соседнем вольном поселке построили большой детский комплекс, и начальство, зная, что я художник, вызвало меня в управление: «Вот тебе задача, разрисуешь?» Я говорю: «А мне-то с этого что?» — «Сколько тебе осталось?» — «Полгода осталось». — «Ну вот, как только закончишь, мы тебя досрочно выпустим». А мне это было действительно очень нужно: я знал, что если выйду по сроку, то к этому времени чекисты тоже будут готовы и захотят меня в город не пустить. Поэтому я нашел еще двоих ребят, которые умели рисовать, и мы за четыре месяца превратили этот детский комплекс в палехскую шкатулку: все расписали зайчиками, солнышками, слониками. И я действительно получил освобождение на два месяца раньше.

На самом деле, конечно, я пришел в лагерь с очень смутными представлениями о том народе, о том обществе, в котором живу. Потому что моя среда была достаточно изолированной. И когда я окунулся туда, в эти народные университеты, я увидел совсем другой народ, совсем другое общество. И выходил я из лагеря с мыслью о том, что я, наверное, не стану больше заниматься политической борьбой. Потому что, похоже, этим людям свобода не нужна. А если и нужна, то не эта свобода, а совсем другая. Вот с таким ощущением я выходил. Ну а потом, наверное, натура свое взяла.

В 1982 году я освободился. Вернулся в Питер, устроился работать в Мариинский театр, в художественные мастерские, и решил, что вернусь обратно к своей творческой жизни. Нашел часть художников, с которыми когда-то вместе мы «воевали». Оказалось, большая часть уехала сразу после того, как нас посадили. Видимо, городские власти решили, что лучше избавляться от этих смутьянов, и, в общем, им стало легче уезжать. Многие уехали, но часть осталась. И появилась уже новая генерация левых художников. С ними мы стали создавать новое товарищество, биться за новые выставки, и так продолжалось с 1982 по 1988 год. Мы пробивали выставки левых художников, боролись против цензуры за каждую работу, но все-таки постепенно отжали эту тугую дверь. Вскоре началась перестройка, выставки нонконформистов стали рядовым делом, и биться за это было уже необязательно.

В 1988 году мы создали в Питере отделение партии «Демократический союз», и на митинге я со ступенек Смольного собора объявил о том, что наша партия ставит своей легальной целью смену политического строя, отмену господства одной коммунистической партии, возвращение к рыночным отношениям.

Отец, к сожалению, не дожил до того дня, когда рухнул Союз.

Он так об этом мечтал, мечтал о том, чтобы правда наконец была сказана. Не дожил, буквально чуть-чуть не успел. Уже мы митингуем на улицах, уже поднимаем российский флаг у Казанского собора. Но власть еще держится, в День Конституции я как раз собираюсь идти на очередной митинг, заезжаю к нему, и он умирает у меня на руках. Так и не дожил до того, о чем мечтал. Мать дожила, она потом уже видела меня не только зэком, но и активным гражданином, и депутатом Ленсовета, а потом и Государственной Думы. Она смогла убедиться в том, что все было не напрасно.

Преследование диссидентов

Диссидентское движение в СССР было одним из важнейших факторов общественной жизни страны в 1960–1980-е годы. ХХ съезд, начавшаяся вслед за ним кампания осуждения культа личности и политика «оттепели» дали почувствовать населению страны относительную свободу. Однако зачастую критика сталинизма перетекала в критику самой советской системы, что власть позволить не могла. Диссидентское движение стало ответом на ужесточение позиций государства в отношении тех, кто стремился изменить советскую тоталитарную систему. Основными целями диссидентства были: предоставление обществу реальных гражданских и политических прав и свобод, отмена цензуры, свобода творчества, снятие «железного занавеса» и установление тесного контакта с Западом. Диссиденты подвергались преследованию со стороны власти, в том числе уголовному. По статье 70 УК РСФСР «Антисоветская агитация и пропаганда» и аналогичным статьям уголовных кодексов союзных республик они попадали под категорию «особо опасных государственных преступников» и осуждались к лишению свободы на срок до семи лет и пяти лет ссылки (до 10 лет лишения свободы и пять лет ссылки для ранее судимых за подобное преступление). В середине 1980-х годов, во время перестройки, начался процесс освобождения участников диссидентского движения.