Мой ГУЛАГ. Личная история

Меня стали вызывать ежедневно на допросы, и на второй день следователь мне говорит: «Юлий Андреевич, вы ж понимаете прекрасно, мы вас отсюда не выпустим. Если у нас не будет доказательств, мы их найдем, и вы свое получите. Но ведь вместе с вами мы арестовали еще двух женщин: Вознесенскую и Лесниченко. Мы знаем, что они тоже причастны к вашей деятельности. Вам их не жалко? Вот вы двое, Волков и Рыбаков, вы все равно останетесь тут, мы вас отпускать не собираемся. Но вот этих двух женщин мы можем отпустить, если вы признаетесь, что вы занимались антисоветской деятельностью». Ну, почесал репу, говорю: «Ладно, хорошо. Да, это я: надпись на Петропавловской крепости, трамваи с надписями — это все было сделано мной». — «Вами одним?» — «Да-да, мной одним». «Хорошо, — записывает в протоколе. — Подписывайте». Потом вызывает какого-то помощника своего, тот приносит другой протокол. А это мой товарищ Олег Волков. В протоколе записано: «Я, Олег Волков, сделал надпись в Петропавловской крепости, на трамваях и еще там-то, там-то. Я один».

Ну, осталось сложить.

В результате девчонок действительно отпустили. К сожалению, Вознесенская недолго погуляла на свободе: она не прекратила, как они говорили, «противоправную деятельность». В то время среди питерских поэтов распространялась анкета об их отношениях с советской властью, с официальной культурой. И она такого понаписала в этой анкетке, а потом еще давала это читать своим друзьям. В общем, этого оказалось достаточно, чтобы обвинить ее уже по 190-й статье и осудить на четыре года поселения, отправить в Воркуту. А мы остались с Олегом.

Ну хорошо, ладно, мы признались. «А теперь давайте рассказывайте, зачем вы все это делали». Опять, не сговариваясь, мы начинаем говорить о том, что мы не согласны с обвинением: «Вы подозреваете нас в антисоветской деятельности, статья 70 — подрыв и ослабление советской власти. А мы не против советской власти, мы за советскую власть, но без коммунистов». — «А-а, без коммунистов! Кронштадтский мятеж, знаем-знаем. Нет, голубчики, не выйдет ничего». Очень их это огорчило. Понятное дело, если мы будем придерживаться такой версии и на суде будем об этом говорить, их это не устроит. Они решили, что тогда надо просто упрятать нас в психушку, и вызвали экспертов. Но, к их удивлению, психиатры наши питерские не признали нас психически больными. В частности, про меня в заключении было сказано:

«Психически здоров, обладает чувством юмора».

Короче говоря, с этим у них не получилось. Видимо, была какая-то команда: ни в коем случае не допускать политических процессов. И требовалось любой ценой заставить нас отказаться от политической мотивировки, что и было сделано. По прошествии двух-трех месяцев допросов меня вызвали к следователю, и он сказал: «Сядьте вон там за столик, познакомьтесь с этими бумагами». Сажусь, начинаю смотреть. А там стопка протоколов обысков. Они провели по городу несколько десятков обысков у людей, которые могли так или иначе относиться к диссидентским кругам. Это были протоколы об изъятии запрещенной литературы, в том числе и нашей, той, которую мы распространяли. Часть упомянутых в протоколах людей я знал, кого-то вообще не знал. Всего упоминалось 18 человек, по-моему. Я говорю: «И что?» — «Ну, а теперь, — говорит, — идемте». Меня отвели в другой кабинет, там начальство поважнее. И мне говорят: «Значит, так, выбирайте, Рыбаков, или вы будете нам и дальше “вешать лапшу на уши” о том, что вы за советскую власть, но тогда имейте в виду: вы познакомились с материалами, и эти 18 человек тоже пойдут в лагеря. Или мы осуждаем вас как художников, которые были обижены тем, что их работы не выставляются, и осуждаем вас просто как злостных хулиганов, и тогда мы этих людей не тронем». Я взялся подумать. Меня вызывают на следующий день и предъявляют протокол, где мой товарищ Олег Волков признает: «Да, на самом деле все мои действия были связаны с нашими обидами на творческую невостребованность». Ну, что делать, ладно. Я признаю то же самое.

Потом, когда дело закрывается, нас перевозят в суд, и мы оказываемся рядом на скамье подсудимых. Но нам запрещают разговаривать между собой: мы сидим, и стоит с нами рядом охранник — ни слова друг другу не сказать. Но у Олега есть тетрадочка с какими-то записями, и у меня тетрадочка с моими записями, и он меняет свою тетрадочку с моей. Я этого даже не заметил, потом, когда пришел в камеру после первого дня заседаний, смотрю, а это тетрадка Олега. А в ней записи. Оказывается, с ним произошло то же самое, что и со мной. Его точно так же шантажировали: или будем этих людей сажать, выгонять с работы, выгонять с учебы, или вы остаетесь и сидите тихо на суде, не произнося никаких политических лозунгов.

В результате нам предъявляют обвинение, причем для зрителей, сидящих в зале, оно звучит непонятно.

«Рыбаков и Волков совместно ночью такого-то числа проникли на территорию трамвайного парка имени Блохина и учинили на трамваях надписи размера такого-то…

Рыбаков и Волков ночью такого-то числа на Государевом бастионе учинили надпись такого-то размера…»

Тексты надписей не воспроизводятся в суде.

«Рыбаков и Волков нанесли ущерб государству своими надписями…»

Они очень хотели, чтобы материальный ущерб был большим, и планировали насчитать его от надписи на Петропавловской крепости. Дело в том, что мы сделали надпись за ночь до того, как Государев бастион должен был пойти на капитальную пескоструйную очистку. Мы заранее знали, что все будет очищено и никаких отдельных расходов на это не потребуется. Поэтому, когда в конце следствия следователь говорит: «Вы еще долго будете платить за надписи на Петропавловской крепости», я говорю: «Ну нет, извините, я точно знаю, что никаких дополнительных средств на эту очистку не понадобилось, потому что все было заранее запланировано». Они проверили, и да, действительно, оказалось так. Тогда насчитали нам ущерб за надписи, сделанные на набережных Невы. В результате сидели мы в суде, молчали, и нас судили как особо дерзких хулиганов.

Ну, ползала, естественно, было чекистов, немножко было и наших друзей, но немного. Все такие суды всегда объявлялись открытыми, но на самом деле там почему-то не хватало места даже для родственников. Отец с матерью, естественно, там были, но многие, многие из тех, кто хотел побывать, не смогли это сделать.

Мои родители, видимо, думали, что я совершил ошибку. Они считали, что я должен был заниматься творчеством, что «плетью обуха не перешибешь», что советская власть крепка и все усилия ее свергнуть или подвигнуть на какие-то перемены бесполезны. Моих родителей тоже допрашивали. Повторный обыск в доме делали, моя дочь даже опи́сала мундир моему следователю, он мне потом жаловался. Следователь вытащил ее из кроватки, чтобы посмотреть, что там под матрасиком есть, а она напи́сала на него.