Дуглас Локвуд - Я — абориген

Тут мне пришлось произвести первую операцию: я отрезал ножницами палец, висевший на полоске кожи.

Все это было отвратительно. Некоторые проявления проказы вызывали такой ужас, как никакие другие болезни. Но она убила мою мать и стала моим личным врагом.

Санитарному самолету негде было приземлиться в Манингриде. Отправить больных в Дарвин по морю тоже было невозможно: как на судне ухаживать за ними и перевязывать раны? Значит, выход был один: доктору Вайпулданье вывесить воображаемую дощечку с часами приема на пологе палатки или у входа в бревенчатую хижину, когда она будет построена, и ежедневно принимать пациентов — женщин с обнаженной грудью, голых детей, мужчин, заросших волосами. Мне помогала жена управляющего поселком миссис Ингрид Драйсдейл.

Если состояние больного вызывало у меня беспокойство, я немедленно обращался за советом к моему наставнику, доктору Харгрейву, находившемуся за триста миль от меня, в Дарвине. Селение располагало волшебным ящиком, чудодейственной рацией, с помощью которой я мог сообщать доктору о самочувствии больных и получать от него указания. Из моей палатки в лесных дебрях я часто разговаривал с доктором, сидевшим у себя в кабинете в Дарвине:

— Доброе утро, доктор. Говорит Филипп. Джабирр чувствует себя неважно: поднялась температура, пульс слабый.

Я не успевал закрыть рот, как Харгрейв уже вынимал из картотеки историю болезни Джабирра.

— Доброе утро, Филипп. Мне кажется, следует на две недели приостановить лечение, а затем возобновить лекарства, начиная с меньших доз.

Так я разрешал свои сомнения относительно трудных пациентов.

Анна с четырьмя старшими детьми — Филис, Родой, Конни и Маргарет — приехала ко мне. Мы жили сначала в палатке — ее дал управляющий Дэвид Драйсдейл, а потом в хижине, которую я в свободное время построил из бревен.

Однажды в конце недели я пошел с семьей на охоту. Снял обычную свою одежду, надел наргу, взял копья и вумеры и направился к просеке, где кончалось селение.

За просекой лежал девственный край, который знали только берара и гунавиджи. Здесь, в низовьях реки Ливерпуль, они строили лодки из бревен и коры, здесь находилась их площадка для корробори со всеми его языческим обрядами, мало изменившимися за тысячи лет. За просекой бегали кенгуру и валлаби, ползали гуаны и змеи, а в водоемах дельты плескались рыбы.

На прием больных я каждое утро выходил из дому в свежей рубашке, чистых штанах, носках и ботинках. Этот костюм соответствовал моему профессиональному положению. Но сейчас я был одет точно так же, как любой из моих пациентов, а в довершение сходства нес в руках копья.

Я не охотился целый год, а то и больше. Пищу мне подавали на тарелках, и я научился есть ее ножом и вилкой. Да и пища эта была цивилизованная; та самая стерильная, часто замороженная пища в жестяных банках и фольге, которую продают мясники, бакалейщики и булочники. Я ел ее с удовольствием, но меня не покидало ощущение, будто чего-то недостает: запаха только что убитой и приготовленной на костре дичи, глубокого удовлетворения, что я живу благодаря своей сноровке, как жили мои предки, да и я сам на реке Ропер. Когда мое обучение охотничьему искусству близилось к концу, Сэм Улаганг сказал:

— Теперь он может прокормить жену и детей. Он стал первоклассным охотником.

Я не хотел утратить эти способности или лишиться одобрения Сэма. Но пока я шел с Анной и детьми по просеке, меня осыпали насмешками. Обитатели леса, приходившие ко мне лечиться, смеялись до колик в животе:

— Глянь-ка на доктора… Глянь-ка на доктора! — стонали они. — Ха-а-а! Ха-а-а-а!

— Он без ботинок, без брюк, без рубашки…

— У него копье в руках. Пойдем посмотрим, как бы он себя не проткнул.

— Хорошая была бы еда, а?

Их непрестанные насмешки были невыносимы. По сути дела они хотели сказать: «Что этот белоручка знает об охоте? Да он не разберет, в какую сторону дует ветер, не отличит следа кенгуру от гуаны, острого конца копья от тупого!».

Они смеялись, пока я не скрылся из виду.

Зато когда я вечером возвращался через просеку домой, вокруг стояла мертвая тишина, равнозначная высшей похвале. На плечах была повешена медаль мастера охоты: убитый кенгуру. Жена и дочери несли баррамунди, пронзенную копьем в трех местах.

Ни один абориген не согласится стать мишенью для насмешек. Утром я разозлился и решил доказать этим туземцам, что не только берара и гунавиджи умеют охотиться. Мне пришлось долго идти по следу кенгуру. Сначала я промахнулся — они этого никогда не узнают! — но в следующего попал. Теперь была их очередь злиться на свое глупое поведение.

На следующий день утром я снова появился в чистой одежде и как ни в чем не бывало начал осматривать больных и раненых. Люди, как всегда, называли меня почтительно «доктор», но в их голосах звучали нотки более глубокого уважения, чем прежде.

В нескольких ярдах от палатки прямо на грязной земле сидело несколько молодых мужчин. Обрывки их разговора долетели до меня.

— Э, парень, этот человек настоящий доктор и настоящий охотник, все как полагается.

— Он, правда, черный, который живет, как белый, но все умеет.

— Э, парень, видел, какую он вытащил баррамунди? Жирную… жирную и сочную…

— А видел след от копья на шкуре кенгуру, а? Прямо в сердце он ему попал, в самую середку.

Меня наполнило сладостное чувство удовлетворенного самолюбия. Но что оно значило по сравнению со сладким вкусом поджаренного на костре мяса, которое я, как чернокожий, ел руками, или с уважением, выказанным мне несколько дней спустя!

Томми Галбаранга-Левша пришел ко мне и сказал;

— Скоро мы большой толпой пойдем на охоту. Мы пойдем в Маргулидбан и Губунгу на реке Блиф. Да-а-а-леко, да-а-а-леко, идти долго. Пойдем с нами, а?

Нет ничего более лестного, чем предложение пойти на охоту с чужим племенем. Моя грудь так раздулась от гордости, что, казалось, сейчас отлетят все пуговицы от рубашки.

— К сожалению, — сказал я, — очень много больных, нуждающихся в уходе.

Левша и об этом подумал.

— Миссис Драйсдейл, — сказал он, — хороший доктор. А в лесу у Маргулидбана и Губунгу много-много больных. И проказа повсюду.

Теперь я уже не мог устоять, тем более что миссис Драйсдейл согласилась одна вести прием. Через неделю сорок босых полуголых мужчин, женщин и детей в сопровождении неизменной своры собак, неся только копья и мою медицинскую сумку, отправились к билабонгу Нармонгара. Здесь мы сделали первую остановку на этой охоте, которую я всегда буду помнить как лучшие каникулы в своей жизни.

Билабонг Нармонгара, в тридцати милях от селения, был глубоким чистым озером почти правильной круглой формы, изобиловавшим рыбой. Здесь ни один абориген никогда не голодал бы.