Андрей Васильев - Работа над фальшивками, или Подлинная история дамы с театральной сумочкой

Следующий эпизод относится приблизительно к тому же времени, то есть к 93-94-м годам прошлого века, тысячелетия и исторической эпохи. Мы с давно покойным Соломоном Абрамовичем Шустером едем на моей машине в ближний пригород, кажется куда-то на Карельский перешеек, смотреть очередного «Малевича». Как раз тогда, как из рога изобилия или гигантского помойного ведра, ежедневно сыпались на публику удивительные живописные «шедевры». «Родченко», «Татлины», «Кандинские» в буквальном смысле слова «шли косяком». Эти «психические атаки клонов» были рассчитаны на то, что хоть одна из картин получит вожделенную экспертизу и обеспечит владельца или посредника большими деньгами на долгие годы. А может быть, на один поход в казино. Инфляция и социальная динамика лишали постсоветские банкноты функций капитала и сокровища, превращая их в подобие игральных фишек.

Рассказы о происхождении таинственных картин можно было классифицировать по законам формирования сюжетов русской волшебной сказки. В них, как правило, фигурировали пожилой профессор из Витебска (Полоцка, Одессы и т. п. мест, подобранных по принципу максимально затрудненной проверяемости), недавно отдавший Богу душу, и его домработница — чистая душой, сердцем и разумом благодетельная матрона, унаследовавшая гигантское собрание беспредметных картин, которое она незамедлительно желает продать, не чувствуя расположения к такому «холодному» и «головному» искусству, характеризуемому ей как «крестики-нолики какие-то».

Сама коллекция хранится в надежном и укромном месте, недоступном постороннему глазу, а сейчас в Петербурге наличествует лишь несколько работ, предложенных к продаже. Она настолько торопится к себе в богоспасаемый Мухосранск, что сделка должна быть совершена как можно скорее. Буквально немедленно. Даже на условиях заведомо невыигрышных для наивного продавца — сопутствующий рассказ о многомиллионных ценах западного рынка звучал рефреном в виде бесплатного приложения. Провинциальная домработница иногда проявляла удивительную осведомленность о колебаниях стоимости русского искусства в Лондоне и Нью-Йорке.

Разумеется, эти сюжеты предполагали вариативный набор наиболее правдоподобных версий на стадии кульминации, но завязка, как правило, была довольно однотипной и кроилась по единому шаблону. Разве что витебский профессор мог переродиться в какой-либо иной культурной ипостаси, предполагавшей наличие в его доме немыслимых авангардных сокровищ. В качестве приправ в рассказ иногда добавляли душещипательные элементы вроде чудовищных политических репрессий, кровавых расправ, конфискаций или военных приключений. Первое могло служить причиной сугубой секретности: «Эта картина была у нас спрятана. Вы представляете, что с нами сделали бы, узнай „они“ — палец указывает куда-то наверх в потолок, возводя поклеп на безвинных соседей, — что у нас хранится „Малевич“?» Особую роль всегда играла увлекательная «трофейная» фабула, примешивавшая к поднадоевшим отечественным людоедам Ежову, Абакумову, Меркулову и Рюмину элегантных Розенберга и Мюллера в исполнении Табакова и Броневого, но к моей истории она, к сожалению, не имеет никакого отношения [33].

Женщина средних лет в каком-то бесформенном балахоне, заляпанном жирными пятнами, и с претензией на провинциальную богему, не чуждая изобразительного искусства во всех его разнообразных проявлениях, от музейно-академического до рыночно-коммерческого, несколько запинаясь, растягивая слова, моргая и очень волнуясь, уверяла нас, что обнаружила безусловного и прекрасного Малевича. Голос ее при этом звучал до чрезвычайности проникновенно и убедительно, претендуя на безграничное доверие.

После обмена светскими любезностями, чаепития, комплиментов собачке, кошечке и бессловесному мужу следует короткая ознакомительная преамбула и откуда-то из соседней плотно закрытой комнаты, где явно сидел кто-то посторонний, ожидавший окончания показа и переговоров, извлекся, словно соткался из воздуха, насыщенного культурными аллюзиями, а возможно, и преступными миазмами, уже виданный мной портрет. Мы молча изучали его минут пятнадцать, разглядывая таинственные граффити на оборотной стороне, холст, гвозди и кромки, обнюхивая буквально каждый квадратный сантиметр.

Для постороннего глаза выглядит странно и даже диковато, но многие знатоки действительно обнюхивают предмет, подозревая какие-то недавние вмешательства и временно регрессируя до состояния первобытного охотника, доверяющего обонянию больше зрения и, тем более, мусора пустых слов.

«Химия какая-то», — говорил тот же Шустер, учуяв запах свежего даммарного лака от холста, якобы сто лет пролежавшего в пыльной кладовке.

Но в тот раз никакой химии не было. Была картина. Вещь старая, нереставрированная и удивительно красивая. На плохоньком любительском подрамнике надпись «Портрет Яковлевой» и, может быть, дата — 1935 год, но относительно последнего я совсем не уверен. Просто не помню, хотя услужливое самовнушение неустанно нашептывает мне нечто подобное. И опять эти загадочные обозначения на оборотной стороне холста. Никакой подписи нет. Ни на лицевой поверхности полотна, ни на обороте.

Въедливый перекрестный допрос о происхождении вытащил наружу наиболее приближенный к усредненной ленинградской реальности рассказ в духе монохромного коммунального экзистенциализма поздних повестей Юрия Трифонова. Про анонимных соседей по даче, которые то ли сами являлись родственниками этой Яковлевой, то ли были коротко знакомы с ними. Традиционный сюжет о чердаке или антресолях, где люди хранили шедевр, опасаясь даже упоминания запретного имени Казимира Малевича. Правда немного обытовленный, причесанный и спущенный на землю. Картина, со слов продававшей ее женщины, была «не засвечена». Пришла, что называется, «с адреса», минуя многочисленных посредников, коллекционеров, «крутяг» и «бегунков», сохраняя тем самым весьма условную «девственность» в понимании художественного рынка. Безукоризненный и трогательный «интеллигентный» провенанс.

Полное, однако, несовпадение с первоначально услышанной мной версией о безродных покойниках, неизвестных художницах и магазине выморочного имущества. С учетом характера того места, где я впервые увидел портрет, тезис о «незасвеченности» и «невинности» не выдерживал никакой, даже самой мягкой, критики. Скорее, наоборот, вызывал в памяти некогда популярный, а ныне полностью развенчанный советский роман, где в одной из сцен цыгане продавали деду Щукарю лошадь, надувая и его, и ее в прямом и переносном смысле.

Рассказ интеллигентной дамы, продававшей картину, однако, лился тихим ручейком и прерывать его снижающими культурный пафос циничными ремарками было совсем неуместно. Вопросы о биографии модели получали быстрые заученные ответы, но, опять же, вся конкретика вышла за пределы моих интеллектуально-мнестических способностей. Вряд ли ответы были развернутыми, иначе я что-нибудь запомнил бы. Единственное, что четко врезалось в память, было слово «соседи».