Сергей Носов - Книга о Петербурге

Доктор Канель называл эту институцию карательного лечения «ужасным уголком, о существовании которого совершенно не подозревают столичные обыватели». Между тем только в 1904 году через петербургские камеры для вытрезвления прошел 77 901 человек. В 1908 году — 64 199. И это при населении города в полтора миллиона!

Не знаю, велась ли в советские времена столь же подробная статистика. Подозреваю, что нет. Число отрезвленных имело значение, когда коллективы вытрезвителей брали на себя социалистические обязательства в рамках социалистического соревнования, но надо понимать, тогда практиковались приписки.

Лично у меня интерес к этой теме возник после одного эпизода, — ниже ему будет посвящена отдельная главка, следующая за этой. Происшествие в личной жизни побудило меня задуматься о чужом опыте, и я тогда размышлял о составлении коллективного сборника, но дело было в конце девяностых, трудных для книгоиздания. Сборник должен был бы называться «Воспоминания петербургских писателей о вытрезвителе».

Я спрашивал многих петербургских писателей, доводилось ли им бывать в вытрезвителях, и все они охотно, легко и даже, не поверите, с радостью высказывались на эту деликатную тему. И вот что удивительно. Мало того что самые известные (не все, конечно) побывали там, но с каждым побывавшим приключилось что-то оригинальное.

Известный прозаик К., например, был доставлен туда в домашних тапочках. В тот вечер у него были гости. Не хватило. Вышел. В смысле, вышел купить. А гастроном размещался в том же доме, рядом с парадной. Купил — и был взят на выходе из гастронома в домашних тапочках. Отправлен — туда. Представляю долгое изматывающее ожидание его гостей, их беспокойство, наконец — поиск.

К другому прозаику, тоже на букву К., — в силу его активного отрицания собственной неадекватности — применили метод физического стеснения: пристегнули (практически приковали) к специально для того созданному металлическому креслу, которое по итогам «стеснения» оказалось вывороченным из бетона.

Не повезло поэту И. Во дворе, где он жил, располагался медвытрезвитель. Однажды взяли. Вступил в конфликт. Надерзил. После этого жизнь его стала мукой. Поэта ежедневно отслеживали на этапе вхождения во двор — бери не хочу. И брали. Измученный непрерывной охотой на свою персону, поэт И. призывал коллег начать общероссийскую кампанию против вытрезвителей как институции, противоречащей конституции государства. Он угрожал разразиться серией разоблачительных статей на эту тему. Не разразился. Да и чего можно было ожидать от человека, не явившегося на собственное пятидесятилетие?

Известна героическая попытка бегства из вытрезвителя — увы, неудачная. Писателю Р., мастеру спорта по прыжкам в высоту, помешала внезапно появившаяся на пути яма — меняли какие-то подземные трубы. Место финального эпизода — внутренние лабиринты Апраксина Двора, Степановский проезд на задворках Большого драматического театра им. (тогда еще) А. М. Горького. Зная, что медвытрезвитель № 1 Центрального района располагался в Торговом переулке, можно оценить дерзость и физическую форму отважного беглеца.

Писатель Т. пришел самолично в логово с ходатайством за своего товарища, забранного по всем признакам по недоразумению, — забрали и его, тут же.

Не помню случая, когда бы петербургский писатель стыдился своего попадания в медвытрезвитель. Полагаю, специалисты по вытрезвлению не любили писателей, и особенно тех не любили, небуйных, кто к себе относил великий призыв «храните гордое терпенье», потому что за этой сдержанностью прочитывалась преданность завету и слишком откровенное предвкушение радости грядущего дня, когда «свобода нас примет радостно у входа», тогда как тюремщики останутся при своей служебной рутине. Эта категория вытрезвляемых не боялась того, что тревожило других, — справок из вытрезвителя, отправляемых на работу. Писателя не могли уволить по месту службы, которого он не имел, не могли лишить премии, которой он не получал. Поэтому писатели не откупались. Лишь прятали деньги в носки. Многие из них имели склонность бунтовать при всей очевидной бессмысленности таких выступлений. И мелко мстить, даря отрицательным персонажам фамилии своих обидчиков.

Вот сижу изучаю протокол № 050140. Слепой экземпляр, через дрянную копирку — не разобрать ничего.

«Дежурный инспектор… (неразборчиво)…принял на вытрезвление… (неразборчиво, хотя известно кого: меня)…доставленного… (ничего не понять)…одетого…» и т. п.

«Место работы…» Разобрал: «…нигде не работает».

В корень глядят. А то: «Над чем вы работаете?» Щеки надуешь: «Над романом… Над пьесой…»

Когда-то я написал сочинение с характерным названием «Закрытие темы. Рассказ протрезвевшего». Действие происходит на Сенной, в самом что ни на есть инфернальном уголке Петербурга. Вспоминая «вчерашний день», герой прощается с иллюзиями и обретает некое новое знание. Ну и ладно — обрел. Короче, мой «Рассказ протрезвевшего» попал в сборник петербургских рассказов. И была этого сборника презентация.

«Презентация» — мы так назвали, гости-авторы, а на самом деле беседа-ужин была за столом у преклонных лет хлебосольной хозяйки, вся долгая жизнь которой связана с петербургской литературой. О встречах с Зощенко слушали и Ахматовой.

Ангел ли я? Ни в коем случае. Бывает всякое. Но на этот раз если и было от чего захмелеть, только от количества впечатлений.

Итак, иду по той самой Сенной, размышляя о Зощенко, никому не мешаю, никого не трогаю, ем шаверму, а у них рейд — на тех, кто шаверму ест, — останавливают, требуют показать документы. Настроение благодушное, отшучиваться стал. А паспорт дома. (И дом рядом.) Ну не ношу я паспорт, потерять боюсь. Посадили в «воронок», повезли. Вот оно, значит, как. Почему бы и нет — новые впечатления. Еду, с милиционером беседую. «Куда везете-то?» — «На Галерную». — «А! Знаю, во дворе». — «Что, бывали уже?» — «Нет, там диспансер туберкулезный, у меня жена на учете стояла». Мимо института родного еду, раньше ЛИАП назывался. «Здесь, — вспоминаю, — дружинниками когда-то ходили. А теперь вот сам доставляемый». Милиционер, вижу, мне сочувствует. Ну что ж. Разговор о превратностях судьбы.

Я просто уверен был, что отпустят.

Стол. Все в форме, одна в белом халате. Опять документы требуют. Вспомнил, что у меня книга в сумке — моя, там же фотография на задней обложке. Достаю — вот, мол, мой документ: «Похож?» — Фельдшерица в белом халате «похож» отвечает — вполне миролюбиво, приветливо даже. И читает, чтó рядом с фотографией обо мне напечатано: «Сочинитель, бегущий абсурда, а куда убежишь, когда действительность всюду?»