Сергей Носов - Книга о Петербурге

Да ведь никто здесь и не говорит «Санкт-Петербург». Если кто и назовет в какой-нибудь житейской ситуации город полным именем, можно быть уверенным — это приезжий. Помню, как мы замечали в начале девяностых эту закономерность: наши гости из Москвы говорили «Санкт-Петербург» — из уважения к «санкт петербуржцам».

После последнего переименования как-то странно было привыкать к тому, что твой город на «С», а не на «П». Все думали почему-то, что будет на «П» — где-то между Пензой и Псковом, — там и смотрели: а где ж Петербург в списке городов с их телефонными кодами? Но вот неожиданность: в справочниках, указателях, расписаниях, всевозможных реестрах бывший Ленинград оказался где-то между Самарой и Саратовом.

У меня с этим переименованием связано воспоминание о личном дискомфорте: я уже успел побывать «ленинградским писателем» («молодым ленинградским писателем»), и вдруг мы все, «ленинградские», независимо от возраста, опыта и признания стали одномоментно «петербургскими писателями». Словосочетание «петербургский писатель» наводило раньше на мысль о Пушкине, Гоголе, Достоевском, а если не о классиках, так все равно — о тех, кто жил в ту эпоху, уж точно не в нашу. И вдруг — тебя называют «петербургским писателем», и ты уже в компании как минимум с Григоровичем. Ладно бы это переназвание было бы формальным, так ведь не получается — формальным. Тут еще и такой нюанс. «Московский писатель» — он и есть московский писатель, и любой другой, где бы он ни проживал, — это любой другой, где бы он ни проживал, и этого вполне достаточно, но когда сегодня в России говорят о ком-то «петербургский писатель», это означает, что с данным субъектом связывают какие-то особые ожидания — ждут чего-то отличного от других, чего-то специфически «петербургского», соотносимого то ли с зацикленностью на традиции, то ли с интеллектуальным изоляционизмом, то ли с болотными испарениями. «Ленинградским» в этом смысле было проще гораздо.

Из крупных городов столь радикально переименовывали разве что Новый Рим — Константинополь, но там завоевания, покорения, смена империй, с этим понятно. Рим тоже завоевывали, но не переименовывали, и даже когда радикально веру сменил, Рим, символ язычества, остался Римом. И Афины на протяжении многих столетий не переставали быть Афинами. Лондон — всегда Лондон. Национальный конвент на второй год первой Французской республики реформировал календарь и утвердил новые названия месяцев — все эти вандемьер-жерминаль-фрюктидоры, — но Париж остался Парижем.

Да и у нас — Москва, Киев…

В Москве и Киеве (впрочем, как и везде) улицы с площадями переименовывали вовсю, но ведь имена городов остались нетронутыми. Это как если бы какой-то недуг, со стороны незаметный, поражал организм — внутреннее воспаление, расстройство — может быть, даже психическое. Изнутри и Москва, и Киев — как и прочие советские города — подверглись сильному переназыванию, но снаружи — нет: как было, так и осталось: Москва, Киев.

Когда-то я пытался найти закономерность в переименованиях.

Может быть, древние имена берегли? В Повести временных лет перечислены первые русские города — Ладога, Белоозеро, Изборск, Новгород, Полоцк, Ростов, Муром… Волна советских переименований прошла мимо них. Да и в масштабах всей российской истории на эти имена не было покушений. Если не считать незначительных девиаций. Город Ладога при Петре стал селом Старая Ладога, Белоозеро в XIV веке, сместившись на расстояние трех-четырех часов пешего перехода (в сторону от очага чумы), стал Белозерском, а Новгород с 1999 года — в память о величии тысячелетней давности — официально так и величают Великим Новгородом. Вот и все.

Владимир, Ярославль, Смоленск, Кострома, Суздаль, Вологда, Воронеж никогда не переименовывались. А Тверь побывала Калинином, Нижний Новгород — Горьким, Самара — Куйбышевом.

Цепочка Санкт-Петербург — Петроград — Ленинград — Санкт-Петербург , конечно, во всех смыслах эффектна, но при всем уважении к петербургскому патриотизму не уникальна, признаемся. Есть еще выразительней: Рыбинск — Щербаков — Рыбинск — Андропов — Рыбинск . И это всего за 44 года! Или вот пример, как на полувековом промежутке может восторжествовать симметрия переиначивания: Владикавказ — Орджоникидзе — Дзауджикау — Орджоникидзе — Владикавказ .

А это? Словно в шашки играем — ходы-перепрыги: Луганск — Ворошиловград — Луганск — Ворошиловград — Луганск .

Не всегда «возвращение исторического имени» было желанно большинству населения. Например, Киров — который в Кировской области — так и остался Кировом: не захотел вновь называться Вяткой. А Ульяновск — не захотел Симбирском. Помню, как в непраздничный день 7 ноября 1991 года, когда впервые официально не отмечалась «годовщина Великого Октября», а с момента переименования Ленинград/Санкт-Петербург прошло всего два месяца и один день, в новостях вечером сообщили: Ульяновск — не помню, правда, в чьем лице — желает стать Ленинградом. Этого, как известно, не случилось. Наверное, и не могло случиться. Или все же могло? На ум приходит гранитный Ленин, один из тех, от которых отказался бывший Ленинград, город белых ночей, — его забрал себе далекий город Полярные Зори: тоже ведь символ. Не удивлюсь, если на карте однажды появится Новый Ленинград. А что? Ленинград — имя громкое, невостребованное.

Позднесоветские названия городов — Брежнев, Андропов, Устинов, Черненко, серийно вызванные смертями соответствующих исторических деятелей, продержались недолго; рекорд краткосрочности — два с половиной года — принадлежит названию Устинов. Почему-то ижевцы не захотели быть устиновцами. Равно как челнинцы — брежневцами (или брежневчанами?). Перечисленным городам во второй половине восьмидесятых вернули прежние имена, соответственно — Набережные Челны, Рыбинск, Ижевск, Шарыпово.

В этой удивительной последовательности обращает на себя внимание тенденция. С момента метаморфозы Набережные Челны/Брежнев до следующей — Рыбинск/Андропов — прошло округленно 16 месяцев. До очередной — Ижевск/Устинов — пришлось ждать всего 9 месяцев и 12 дней. Не успел народ оправиться от стресса, а через 2 месяца и 2 недели случается Шарыпово/Черненко . Налицо стремительное ускорение процесса, но, с другой стороны, заметно, что процесс выдыхается. О городе Шарыпово в Красноярском крае (на момент переименования примерно 25 тысяч населения) многие в стране узнали в дни траура по Константину Устиновичу Черненко, когда объявлялись меры по увековечиванию памяти самого немощного из всех, думаю, со времен Рюрика, правителей государства. Мне по молодости (и при Брежневе) довелось побывать в Шарыпове, тогда это был, по существу, рабочий поселок — там только начинали строить мощную тепловую электростанцию, труба которой (чтобы не забывать, о чем эта книга) более чем на полсотни метров (370) превысит высоту петербургской телевизионной башни (313 — сейчас; тогда — 302). Строительство ГРЭС обещало быстрый прирост населения, но никто и представить себе не мог, что новый город в течение трех лет будет странным образом называться Черненко.