Сергей Носов - Книга о Петербурге

На самом деле история очень простая. Пункт А — где начинаются Обводный канал, отлучающийся от Невы, и Шлиссельбургский проспект (позже назовут проспектом Обуховской Обороны — в память рабочих выступлений 1901 года, а не блокадных событий, как думают многие). Пункт В — квартира на втором этаже, в которой я проживу бóльшую часть жизни, вход со двора (это важно: двор тоже надо пройти — преодолеть расстояние), это все в доме кирпичной архитектуры на углу набережной Фонтанки и Международного проспекта (еще не проспекта имени Сталина, как будет после войны, и тем более не Московского, как сейчас).

Как попали туда, к началу Обводного? Встреча с отцом (их отцом — моим дедом). Результат каких-то военных передвижений, от него сообщили, что он в такое-то время будет там. Сейчас не об этом — как шли назад.

Сначала просто шли — шли и шли по мерзлому Ленинграду. Казалось, что сил достаточно до дому дойти, но на середине пути тетю Лелю стали покидать эти самые силы. Очень захотелось присесть, хотя бы прислониться к стене. «Нет, Леля, нельзя, идем, замерзнешь».

С этого момента повеяло смертью.

Брат и сестра, — текстуальная трудность, как их называть: по отношению к автору текста отцом и соответственно теткой они станут лишь через 12 лет после Победы — когда он родится. Так что автору текста в этот час — минус 15. Лёле — 16. Неизвестно, жив ли еще старший брат Михаил (ему 19), или он к этому часу уже убит на Ленинградском фронте.

Тогда в поезде: «У меня только одно было желание — сесть, я больше ничего не хотела, а он не давал, говорил, дойдем до угла, там отдохнешь, а когда доходили — нет, Лелечка, здесь плохо, дойдем до того».

Еще осенью в городе ходили трамваи. Вдоль Обводного — за Лиговкой (смотрю на предвоенную карту): 19, 25, 27, 31, 41-й. Сейчас они должны стоять на путях, занесенные снегом по самые окна. Трамвайную сеть обесточили на восьмой день календарной зимы — сразу, в момент? — так и застыли кто где.

Пройти мимо трамвая.

Компьютер мне высвечивает на карте кратчайший путь. От А до Б шесть километров. Вдоль Обводного — потом свернуть на Введенский канал. Психологически путь срезается с поворота от Глазовской улицы, но там — обходить строения бывшего ипподрома; в реальности — расстояние то же. На будущих картах — здесь остров зеленого: вечное лето. И где, вообще, был вытоптан снег, чтобы можно было идти?

Не стану прикидываться, что знаю точно маршрут. Хотя тогда в поезде тетка моя называла улицы, перекрестки. Но когда это было «тогда»? Минус шестнадцать, если отсчитывать от сегодня, когда пишется текст. Иногда кажется, что доживаешь чужие жизни. Там был неминуемый перекресток — угол Загородного и Введенки. Можно по Загородному, можно — со стороны Обводного, все едино — один перекресток.

Он сказал, что на углу Загородного и Введенского канала будет, помнишь, скамеечка, дойдем до нее, ну ты постарайся, а там отдохнешь.

Конечно, скамеечки не оказалось.

Дальше она отказалась идти.

Меня обескураживает, нет, бесит само возникновение паразитарного пафоса в текстах о блокаде. Он всепроникновенен, он неминуч — он сам собой заводится в подборе правильных слов, в их порядке, долготе фразы. В претензиях на образность, выразительность, умозаключения, равно как и в отказе от всего этого; и даже в отказе от самого пафоса. Между тем ничего такого не было в их устных рассказах. Я не знаю, как это передать. Не знаю, как передать едва уловимое мерцание уголков рта, которое могло кому-нибудь показаться улыбкой, когда они говорили о том, что видели и пережили.

Я бы не осмелился писать это, если бы знал, что отец жив и может это прочесть. Он не любил фильмы про войну, говорил, что у людей «были другие лица».

Она рассказала мне тогда в поезде, чтобы я знал, что она знает, что он ее спас. Как упрашивал, умолял, заклинал сделать шаг. Целовал, плакал, обещал, обманывал — снова обманывал: вот дойдем до Фонтанки, и, честное слово, там тебе разрешу отдохнуть.

«Вдоль Введенки, вдоль Введенки… где топорщится земля… где поставленные к стенке… коченеют тополя…» — когда-то я так сочинительствовал — не поэтому, по другому и весьма легкомысленному поводу (сейчас вспомнилось вдруг (это ж наши места)).

Вдоль Введенки, вдоль замерзшего Введенского канала они почти что гусиным шагом дошли до Фонтанки. Надо налево и метров двести вдоль корпуса бывшей Обуховской больницы — к Обуховскому мосту. Все. Там только двор.

Как-то много обуховского в этом тяжелом странствии — от проспекта (в будущем) Обуховской Обороны до Обуховской (в прошлом) больницы и Обуховского моста…

Как было дальше, она не помнит. Это он скажет, что там было самое страшное — когда оставалось метров двести. «Думал, что ты умрешь».

Может, кто решит, что он понес ее на себе? Нет, конечно. Он был дистрофиком.

В поезде она мне прямо сказала, зачем рассказывает: хочет, чтобы я знал это, она всю жизнь благодарна моему отцу. А я знал, что она жила с диагнозом похуже глаукомы.

И вот по телефону — то же — ему: что никогда не забывала, что спас, и что благодарна за это. Считала необходимым это сказать.

Она пережила отца на полтора года. Отец прожил 81, и она тоже — примерно с равным числом дней.

В феврале сорок второго отца, дистрофика, забрали в армию. Он говорил, что армия его спасла: там кормили. Взяли связистом во 2-й зенитно-пулеметный полк, защищавший Ленинград от налетов немецкой авиации. Штаб полка размещался в подвале Измайловского собора. Этот гигантский собор, закрытый при советской власти, в детстве у меня ассоциировался с одним событием: я знал, что на его куполе отец устанавливал антенну, — когда, задрав голову, я смотрел на купол и видел громоотвод, мне казалось, что он и есть та самая антенна, сохранившаяся со времен блокады. В самом деле, если спустя десятилетия после блокады на стекле одного из окон в нашей квартире можно было различить едва заметные крестообразные следы от клея, почему бы не сохраниться антенне?

Казармы роты, в которой служил отец, размещались на 8-й Красноармейской улице, которая до революции так и называлась — 8-я Рота (все здешние Красноармейские прежде были «ротами» — по расположению рот Измайловского полка). Сразу через улицу, напротив отцовской казармы, практически по соседству, находилась — и находится — школа, в которой по странному совпадению спустя много лет учились внуки отца, мои дети.

Окна казармы выходили на проспект Красных Командиров, в прежние и нынешние времена — Измайловский. Этот район сильно обстреливался. Один снаряд попал в казарму, но не взорвался — пробил перекрытия и грохнулся на кровать (его так и вынесли на одеяле). Кровать стояла у стенки, за которой стояла другая кровать — на ней спал после дежурства отец. Вскочил от грохота, и — по рассказам — первая мысль: «Где сапоги?»