Сергей Носов - Книга о Петербурге

Там был пост у него.

Для чего? От кого он и что охранял? Неужели кто-то мог через Мойку?..

Вплавь? На плоту? На надувной лодке?

Не знаю.

Но был, был. Сам видел.

Лет двадцать назад я слышал от петербургских гидов о мальчике-бегуне. Он зарабатывал тем, что махал руками иностранным туристам, проплывавшим по рекам и каналам Петербурга. Выбегал на мост, размахивал руками, подпрыгивал, склонялся над перилами, издавал звуки радости, привлекая внимание проплывавших под собой туристов, бежал к другому мосту, и там — то же: так и сопровождал свой кораблик — знал, когда срезать угол и где, чтобы, допустим, с Крюкова канала успеть на Мойку.

Своевременно прибегал к пристани, сильно запыхавшийся, и встречал иностранных гостей города, поднимающихся на берег, как старых знакомых. Ему платили.

Надо же, какой спортивный и предприимчивый мальчик…

Я спросил: туристам-то как — им это нравилось?

Трудно сказать. Удивлялись. Они же понимали, что он за деньги.

Сам я ничего подобного никогда не видел. Наверное, это тяжелый труд — так носиться по городу. А корабликов с каждым годом все больше и больше. В белые ночи плывут один за другим.

И вот этим летом увидел такого. Правда, взрослого, не ребенка, но промышлявшего тем же. Поздно вечером (белая ночь) шел я по набережной Мойки от переулка Гривцова и услышал чьи-то вопли со стороны Синего моста. Какой-то оболтус, непохожий на пьяного, прыгал на той стороне у перил, а потом стремглав, не обращая внимания на транспорт, ринулся на эту сторону широкого моста (Синий мост, надо заметить, в городе самый широкий — 97 метров), жизнерадостно проорал вслед выплывающему из-под моста кораблику, и я увидел, что туристы, человек десятка полтора, все, обернувшись, глядят на него, а некоторые послушно машут, отвечая на навязчивые приветствия.

Если бы мне не рассказали о том предприимчивом мальчике, я бы не понял, что происходит. Подумал бы, псих какой-то, городской сумасшедший. Что ему надо? Но я вспомнил о мальчике и догадался, куда рванул этот чувак, промчавшись мимо меня, — там пристань, за Красным мостом, конец водной прогулки, надо успеть получить заработанное.

Господи, какой идиот, думал я, направляясь в другую сторону. Стыдоба какая. Ладно, дети когда, а этому за тридцать порядком. Достойнее с кепкой сидеть или даже клянчить на похороны несуществующей тещи…

Сильно задело. Все во мне возмутилось. Но когда перешел Синий мост и окинул взором площадь — словно видел ее первый раз, словно чужими глазами (иногда так хочется почему-то), — этот памятник, этот собор… на душе стало спокойнее. К чему возмущаться?

Пришло в голову, что этот субъект с его удивительным промыслом — явление все-таки уникальное, а нам уникальности гоже ценить. Он уникален в той же мере, в какой уникален сам город, чья топография задана реками и каналами. Тип (или феномен?) исключительно местный.

Город, ошеломляющий туристов, просто решил предъявить еще одну странность, вот и всего. Может, снизу, с воды, и не так дико выглядит это придурочное выступление (москвичи бы сказали «придурошное»). Когда вы плывете там, внизу, на кораблике, все видится по-другому, я же знаю, я плавал. Город, казалось бы успевший вас к себе приучить, предстает опять незнакомым. Дома видны во весь рост, и вы поражаетесь тому, что наверху не хотело казаться заметным; город раскрывается в ирреальной разверстке — нависая над вами, одновременно раздается, словно распираемый небом. Мосты, иногда похожие на туннели, гулко напоминают о возможности инобытия, и вся ваша водная часовая прогулка в гранитном коридоре берегов — как сон, — ну так что же? — вот вам еще один элемент сновидения. Элемент карнавальной культуры, по-своему оживляющий торжество петербургской строгости.

Камнями с мостов не бросается, на пристани не кусается. Зла не приносит.

Взять Венецию. Там гондольеры.

Они же поют!

И тоже за деньги.

Они поют, а этот бегает.

И между прочим, бегает хорошо.

Он так же хорошо бегает, как поют гондольеры.

И вдруг.

И вдруг я догадался…

Да, мне кажется, я догадался. Это же он!

Тот мальчик!

Только подрос!

То есть вырос, повзрослел… И продолжает работать!

В том же стиле! На тех же водных маршрутах!

Так и будет… Куда ему деться теперь…

Он состарится, а все будет бегать!.. Будет приветствовать приезжих, приплывших, тряся седой бородой, упав животом на перила…

Это судьба.

Тогда все становится ясно. Все объяснимо.

Если не все, то хоть что-то.

Хоть что-то.

Судьба.

Слово «блокада» я, по-видимому, усвоил наравне с другими важными словами очень рано — раньше тех лет, которые остаются хоть смутно, но в памяти. Должно быть, слышал в разговорах постоянно «блокада», «в блокаду», «после блокады» — меня окружали блокадники , взрослый мир в нашем городе состоял в основном из выживших и переживших , — и потом, слово «блокада» наверняка в их разговорах выделялось интонационно, что тоже, полагаю, цепляло внимание человечка, пытающегося повторять за взрослыми.

Вероятно, слово «блокада» я усвоил примерно тогда же, когда и название города, в котором живу, — Ленинград (с поправкой на неумение произнести «р»). И потом, уже в памятном возрасте, «блокада» у меня в сознании еще долго связывалась исключительно с «Ленинградом», и больше ни с чем. Блокада — это ленинградская беда, что-то по-ленинградски страшное, о чем не хочется думать.

Когда я плохо ел и капризничал за столом, бабушка, осерчав, говорила, что я бы не выжил в блокаду. Когда оставлял на тарелке, вспоминала блокаду. Небрежное обращение с хлебом — сразу: «В блокаду…»

Говорили обычно «в блокаду» и очень редко «в блокаде». Потому что «в блокаду» — это «когда»; это время, те 872 дня, хотя самое страшное время — зима 1941/42 года, на нее и пришлась бóльшая часть смертей ленинградцев.

«Блокада» и «Ленинград» так тесно сочетались в детском сознании, что само выражение «Ленинградская блокада» могло показаться маслом масляным. Конечно, ленинградская. А какая ж еще?

Приходилось потом привыкать, что «блокады» бывают разные. Континентальная, финансовая, новокаиновая…

Сейчас жалею, что не расспрашивал, а когда рассказывали, не записывал.

Что там с яйцом было? Бабушка и тетя, то есть мать и сестра отца… тетя Леля… выбрались на толкучку… и обменяли (что — на что?)… что-то ценное на что-то пищевое, не помню подробностей, на жмыхи какие-то, — но главное вот: они стали еще обладателями яйца, настоящего куриного яйца. Принесли домой как драгоценность и постановили «дать Толику», когда вернется с завода. Положили на стол, на блюдечко, чтобы не скатилось. А кот, еще не съеденный кот, когда никого не было рядом, лапой толкнул яйцо, оно покатилось, упало, разбилось, и кот его съел, вылизав языком дощатый пол. «Толик пришел, увидел и заплакал», — рассказывала мне тетя Леля, и это меня поразило больше всего: не мог представить отца плачущим, впрочем, как и восемнадцатилетним.