Сергей Носов - Книга о Петербурге

Судя по тому, что главный герой этой истории — живой, еще не съеденный кот, случай с яйцом не относится к самому страшному блокадному времени. Худшее было впереди, когда уже кошек в городе не осталось. Кто съел этого кота, в нашей семье не знали, просто он исчез (тут даже язык не поворачивается сказать «его украли»), возможно, кому-то спас жизнь, хотя вряд ли, — в маминой семье (другая история) было два кота, их съел сосед, «дядя Боря», еще в начале блокады; он не выжил.

Другая семейная история связана уже с радостным событием — отец нашел за диваном у стенки каким-то чудом завалявшийся скелет селедки — хребет с хвостом. Это был праздник. Решили с сестрой, что приготовят уху. Накормят мать. Взяли большую кастрюлю («чтобы получилось побольше»), наполнили водой и долго варили находку. Показывали друг другу жиринки на поверхности воды. «Нам казалось, ничего вкуснее мы не ели».

Я не один раз слышал от блокадников эту формулу — «ничего вкуснее не ел». Моя мама, ей тогда было одиннадцать, «ничего вкуснее не видела». Речь идет о куске рафинированного сахара и маленького, в сантиметр квадратный, кусочка шоколадки, которые держал на вытянутой ладони человек в грязной шинели посреди толкучки «где-то за Обводным каналом» (ну я-то теперь знаю где: на месте бывшего Митрофаньевского кладбища). Они ходили туда, мама и ее мама, чтобы выменять (моя старенькая мама уже не помнит, что меняли) плитку столярного клея и употребить ее в пищу (варили и ели). Кусок сахара и квадратик шоколадки на вытянутой ладони ее так потрясли, что и спустя 66 лет она помнит того человека — его шинель и костыль.

(«…К плитке клея дали в придачу кусочек дуранды. Я не знала, что это такое. Но оказалось, это было большое счастье: ее можно долго сосать, понемножку отскабливая зубами, и чувствовать долго во рту вкус чего-то съедобного…»)

Мы куда-то ехали, помню, с отцом в электричке, мне лет двенадцать, я гляжу в окно, в руке у меня билет за проезд (такие были картонки), и отец, который не очень любил вспоминать блокаду, вдруг говорит, что так вот нельзя. Что — нельзя? Ну как я, так держать нельзя. Да нет, все в порядке… просто нельзя было в очереди за хлебом держать, говорит, двумя пальцами хлебные карточки, это все знали — опасно: были такие, кто выхватывал быстрым движением, — выхватит, а ты на холоде и не заметишь, так и будешь стоять. А лишиться карточки — это смерть.

Странно, иногда мне кажется, что отец если и заговаривал со мной о блокаде, то для того, чтобы поделиться каким-то немыслимым опытом жизни — как не лишиться хлебной карточки, как в истощении не замерзнуть. Опыт не умереть в почти ирреальных условиях голодной ленинградской зимы он мне доверял с той же мерой ответственности, с какой предостерегают ребенка от вполне реальных угроз, исходящих от электричества, или огня, или бездомных собак. Как будто я, повзрослев, смог бы иметь дело с машиной времени, да еще не вполне исправной. Он словно предупреждал меня — на случай, если окажусь в том времени и в том-этом городе.

Другое блокадное правило суровой зимы 1941/42 года, тоже мною с детства усвоенное: когда покидают силы на улице, помни, что отдых — смерть. Сел — не встанешь.

Я это слышал не только от отца, об этом говорили, кажется, все пережившие .

Невозможность помочь замерзающему прохожему — постоянный мотив рассказов о блокаде.

Мои родители, уйдя на пенсию, жили в деревне. Отец, когда возвращался в город, делал звонки . Слава богу, было кому позвонить. Телефон — городской, проводной, надо теперь уточнять: стоял — стоял в прихожей, на столике. Отец садился на телефон (скоро язык все эти нюансы забудет); короче, говорил долго, до часу. Помню такой звонок в один из его последних приездов — он позвонил сестре, с которой довольно долго не приходилось общаться (она до этого приезжала к нему как-то на Псковщину). Я сидел за компьютером в комнате, — из прихожей, где телефон, доносилось отцовское «бу-бу-бу», негромкое и монотонное — настолько, что не могло помешать никаким позитивным занятиям. Шло фоном. Только вдруг что-то там изменилось в интонации этого «бу-бу», голос дрогнул, погас — что-то заставило меня отвлечься от экрана и насторожиться. Ясно, они вспоминали прошлое. После паузы отец на что-то ответил: «Помню, конечно. Как же такое можно забыть», — это было сказано, что называется, не своим голосом; а потом последовала тишина. Невозможная для телефонного разговора и слишком внезапная, чтобы разговор так мог оборваться. Я откинулся на спинку стула и посмотрел в дверной проем — все ли там хорошо. Нет, отец, седобородый, седовласый, вылитый Дед Мороз, держал, повернувшись ко мне боком, трубку, прислоненную к уху. Слушал. Тетя Леля ему что-то там говорила, а он слушал и слушал, ни одним словом, ни одним междометием не обозначая свое внимание. Так не говорят по телефону, было что-то жутковатое в этом затянувшемся одностороннем безмолвии. «Особенно последние двести метров. — Когда на Фонтанку. — Думал, что ты умрешь». Он сказал это, и я понял, что сейчас было: она благодарила его за спасение жизни.

Потом, отвечая на мой вопросительный взгляд, рассеянно пробурчал: «Вспоминала. Как мы шли и чуть не замерзла».

Я знал эту историю. Знал с детства еще, когда о блокаде, мне кажется, говорили чаще и откровеннее. Мне ли ее рассказывали, или она запомнилась по разговорам взрослых, не помню. Но как знал? Знал, но забыл. И вряд ли бы вспомнил когда-нибудь, если бы за год или два до того телефонного разговора тетя Леля — это было в поезде — не повторила бы мне ее с подробностями, не столько мною забытыми, сколько мне неизвестными. И это был не просто какой-то рассказ, это был рассказ очень адресный — для меня.

Мы возвращались в город. Она как раз тогда отгостила у моих родителей в деревне, я тоже там был. Последние годы они редко встречались, брат и сестра, а чтобы общаться так долго — неделю почти, этого не было несколько десятилетий. Разговоры о здоровье, болезнях, воспоминания на веранде за чаем, совместный поход за грибами. В тот год было много грибов, к тому же отец знал места . Помню, в лесу тетушка моя почувствовала себя обузой — пожаловалась на «куриную слепоту»: с ее глаукомой она могла пройти не везде, а найти гриб и вовсе у нее не было шансов. Между тем грибов было море. Отец придумал хитрить — он направлял ее, будто бы в обход кочки, прямо на гриб, и она радовалась, различив у себя под ногами шляпу очередного подосиновика, пока наконец эти хитрости не разоблачила. Много шутила, притом что тетка моя понимала: она собирает грибы последний раз в жизни. Ну так вот, мы с ней вдвоем возвращались поездом в город. Через Новосокольники — проходящим, ночным. Сидели за столиком у окна, и она мне рассказывала свою жизнь. Истории в стиле «надо записывать», но я не записывал, а память у меня, к сожалению, оставляет желать лучшего. Только эту, про то, как в первую блокадную зиму шли вдвоем они из пункта А города Ленинграда в пункт Б города Ленинграда, тетя Леля мне не просто рассказывала — передавала. Почти как тяжестью наделенный предмет, с которым не смогу не считаться.