Сергей Носов - Книга о Петербурге

Дом Адамини.

Бомбоубежище было во дворе направо. Там мою маму ждала ее персональная раскладушка. Дети часто ночевали в убежище, у каждого было свое спальное место.

(«Рядом была раскладушка моей подружки Тамары… Тут же была раскладушка молодой женщины с одной ногой, у нее был сын трех лет… Раскладушками был заставлен весь пол длинного бомбоубежища…»)

В тот день («Снега, — вспоминает, — еще не было, наверное, осенью…» — а я знаю когда — интернет! — 26 ноября 1941-го), в тот день моя бабушка, мама моей мамы, почему-то, когда объявили тревогу, не повела свою дочь в убежище сразу… По маминым поздним рассказам, «сердце остановило», и будто бы действительно в тот день бабушка с утра жаловалась на сердце, во всяком случае, она вообще не хотела в тот раз идти в бомбоубежище (ходили далеко не при каждой тревоге), но тут уже мама моя: пойдем да пойдем.

Пошли.

Побежали, конечно.

До парадной дома № 1, через которую проход во двор, — метров сто сорок. Дом на другой стороне Мойки, прямо к парадной ведет Мало-Конюшенный мост… Вернее, два моста: в этом месте канал Грибоедова сочетается с Мойкой, — и даже три моста, но под одним пространство застроено стеной-дамбой, ну и ладно, — те два, Театральный и Мало-Конюшенный, практически продолжение одного другим.

Они уже взбежали на Театральный мост, когда в дом Адамини, в который они так торопились, попала бомба.

Мама рассказывает, как перед ней на глазах обвалилась, рассыпалась — это она говорит «рассыпалась» — стена дома. Того самого фасада с восьмью колоннами…

Не слышала, говорит, никакого свиста и никаких иных звуков, предвещающих этот удар, — вдруг раз, и стена рассыпается.

А когда пыль рассеялась, увидела груду камней и огромную брешь в пространстве — слева, зацепившись ножкой за остатки пола, висел рояль; у задней стены стояла неповрежденная мебель — горка с уцелевшей посудой. Да, подтверждает (засомневался), с уцелевшей посудой.

Это из той серии, почему я мог не родиться.

«Знаешь, — говорю, — ты могла погибнуть под обломками дома, где впервые выставлялся „Черный квадрат“ Малевича». Нет, про выставку «Ноль-десять» мама не знает, да и при чем тут «Черный квадрат»? Какая связь с Малевичем? Никакой. К Малевичу она равнодушна. Так что это больше я о себе. Я бы мог не родиться. И никто бы не знал, что «Черный квадрат», впервые выставленный здесь, действительно кое-что предвещает: мое нерождение. Ладно, мне повезло — спасибо, мама, что тогда задержалась. Но не родились другие. Многие не родились.

В одной газетной публикации, посвященной этому дому, говорится о той бомбежке — будто бы некую женщину, спавшую после ночной смены, выбросило вместе с кроватью на тот самый Театральный мост, где она и проснулась (как сказано). Показал. «Чушь какая! — возмущается мама. — Чего не придумают только!» И весомо добавляет: «Ничего такого не видела!»

Про людей не знает — кто погиб, сколько. Увели прочь ее, не показывали ничего, не говорили. «Мне было одиннадцать лет!» Что стало с теми, кто находился непосредственно в убежище, тоже не знает. Но ведь откопали, наверное, вывели? — думаю я (на то оно и бомбоубежище?). Понимаю: не факт. Далеко не факт. А что факт? А что раскладушка ее с шерстяным одеялом осталась там, как и раскладушки других детей и взрослых. Факт, что больше бомбоубежищ поблизости не было. Все последующие обстрелы и налеты оставалась дома.

В тот налет еще, надо сказать, оставалась дома ее соседка Тамара, — у нее выбило стекла в окне и поранило ей лицо, с тех пор голова у нее стала дергаться. «И после войны дергалась голова».

О рояле два слова. Рояль, повисший на ножке в разбомбленном доме, — сильный образ. Немного о нем.

Мама говорит, это была квартира профессора Руллэ, известного ленинградского гинеколога. Бабушка была знакома с его женой. И он, и жена в тот день остались живы. У меня есть сомнения, что Павел Иванович Руллэ в ноябре сорок первого проживал именно в этой квартире (интернет, интернет…), но мама в этом убеждена твердо. Да и не так это важно, в конце концов, чья квартира с роялем.

А не та ли это, в которой режиссер Алексей Балабанов снимал эпизод фильма «Брат», — на втором этаже, правда, уже в перестроенном доме? Это где Данила приходит на Мойку в квартиру к брату-бандиту (на дворе девяностые), а братом плотно занимаются в этот момент другие бандиты, и тут герой фильма их уверенно на месте расстреливает… Из окна еще виден храм Спас на Крови и канал Грибоедова. Да, это — квартира на месте той квартиры с роялем. Странное совмещение, ничего, впрочем, не значащее. Ничего, кроме того, что Балабанов запечатлел на кинопленке то же обитаемое пространство, которое в ноябре сорок первого взлетело на воздух на глазах моей мамы.

После эвакуации она вошла в Музей обороны Ленинграда, только что открытый в Соляном переулке, и ахнула. Там, прямо перед входом, был выставлен макет разбомбленного дома Адамини с тем самым висящим роялем.

Музей, как известно, просуществовал недолго — скоро прикрыли: не так освещалась блокада…

Не помню, когда я впервые услышал об этом рояле, — в детстве, наверное. Но расспрашивать маму стал только сейчас — через семьдесят с лишним лет после той бомбежки. Мама помнит детали. Я бы засомневался в достоверности ее воспоминаний — мало ли что на что могло наложиться за многие годы, — но я сам, и не могу вспомнить где, видел эту фотографию: развалины дома на Мойке и висящий рояль. Напечатана в каком-то издании? На выставке где-то?..

Вероятно, рояль висел не минуту, не две, а достаточно долго. Вероятно, он произвел впечатление на ленинградцев.

Радий Погодин похожую сцену включает в повесть «Боль». Правда, место трагедии у него по другую сторону Невского — на улице Гоголя. На глазах героя бомба попадает в жилой дом:

«Может, Сережа и убежал бы, но на той стороне улицы, на тротуаре у фруктового магазина, лежала девчонка.

Широкий угол дома с вывеской „Фрукты“ сползал на нее. Некоторое время стена оседала целиком, но сломалась и рухнула наземь, сминая самое себя и крошась в клубах пыли. Сережа стоял, не двигался. И всего-то времени утекло — пять раз ударило сердце.

Из известковой тучи выпадали на асфальт осколки. Туча редела, и уже очертилась под ней гора кирпича, деревянных балок и штукатурки. Угол дома был широко срезан. Пыль оседала.

Обнажились оклеенные разноцветными обоями стены квартир. На третьем этаже у стены стояла кровать с розовой от кирпичной пыли подушкой. На четвертом — на голубой стене криво висела картина. И на самом верху, зацепившись ножкой за балку, висел рояль. Крышка рояля открылась, обнажив его как бы расчесанное нутро с киноварью и позолотой. Но вот ножка хрустнула, рояль полетел вниз, медленно переворачиваясь и как бы взмахивая крышкой, и упал, зазвенев. Звон этот был печален и долог. За роялем упала и кровать. Осталась висеть картина на голубых обоях».