Сергей Носов - Книга о Петербурге

Здесь не только убийство одного человека другим, здесь парадоксальное столкновение двух идей.

И что же? Раскольников вписывается в «проект» старухи, — деньги теперь в самый раз подойдут на ее помин, даром что не могла причаститься.

Кстати, что касается отваги на пожаре и обновленной реальности. О подвиге Раскольникова известно от его бывшей хозяйки Зарницыной. «Этот факт был тщательно расследован и довольно хорошо засвидетельствован…» Где был пожар, мы знаем: у Пяти Углов, там прежде (известно когда) Зарницына проживала в доме некоего Буха (сообщает нам Разумихин); Раскольников, со своей стороны, уже тогда снимал у нее комнату, и, можно предположить, на льготных условиях: он обещал жениться на дочери Зарницыной. Ситуация съема типично петербургская, но оставим подробности. Вопрос в другом. Кто-нибудь проверял по тогдашним (хотя бы) газетам, был ли в известное время пожар у Пяти Углов? Я бы этот момент исследовал, но, признаюсь, лень. А вдруг был?

С позиций здравого смысла об этом и задумываться не надо. С чего бы пожару быть, если ситуация явно придумана автором для оправдания персонажа?

Да кто ж спорит. Оно конечно. Только тут сейчас не о воле автора, а о способности этого города нас удручать странными совпадениями.

А вдруг был пожар у Пяти Углов и чуть не сгорели двое детей, но удалось их спасти?

Если так, то не знаю даже, что и подумать об этом.

(Вышеприведенный размышлизм о пожаре был записан недели две назад, — он, что называется, пустоват, и включать бы я не стал его в общий свод этих заметок, если бы не вчерашнее обстоятельство. Вчера (26.11.2018) мне случилось стать свидетелем пожара на Большом проспекте Петроградской стороны. Я пил кофе в «Двух палочках», когда загорелся дом напротив. Сначала повалил дым из окон второго этажа, весь Большой оказался в дыму. Горел магазин элитной одежды. Пожарные приехали быстро. Посетителям кафе надлежало организованно эвакуироваться (именно так), хотя пожар был через дорогу. Перекрыли проспект, зевак прогнали на соседние улицы. А меня и еще человек двух-трех посетителей, в соответствии с планом, который висел на стене, быстро рассчитав, принудительно эвакуировали через заднюю, служебную дверь — на улицу Бармалеева, уже перекрытую со стороны Большого. При этом персонал кафе героически остался на месте. Ну ладно. Тушили долго. Сильный пожар был. Тогда, уходя через заднюю дверь, я думал примерно так: вот написал о Раскольникове на пожаре, тут и пожар. Как по заказу. А когда пришел домой, кое-что узнал о месте события: «по заказу»-то оказалось повыразительнее, чем я думал вначале. Тень Достоевского и здесь была потревожена. Прежде, оказывается, тут был каменный дом, принадлежавший Марии Николаевне Ставровской, племяннице Достоевского, это о которой ее свояченица писала так: «Вечно жила под каким-нибудь страхом: боялась и думала о пожаре…» А чего же ей не бояться пожаров, когда мать ее мужа и одновременно тетка Достоевского погорела в церкви когда-то (там вообще жуть была — на девятом месяце беременности). Ее же престарелая тетка, старшая сестра писателя, московская домовладелица, была убита и ограблена в собственном доме, а тело ее, облив керосином, преступник поджег. Вчера на моих глазах горел уже перестроенный дом — через девяносто семь лет после смерти М. Н. Ставровской. А до того на этом месте стоял деревянный дом ее матери. Достоевский здесь бывал у сестры. То есть, оказывается, я пил кофе напротив того места, где Достоевский с женой, бывало, пивали чай в кругу родственников, и вот теперь на этом месте приключился пожар. Ничего удивительного, в Петербурге все со значением: куда ни шагни — не то, так это. По-видимому, куда-то сюда, по следам своего создателя, отправлялся Свидригайлов по Большому проспекту незадолго до самоубийства, но почему-то повернул назад и «уехал в Америку» возле пожарной части.)

(А вот еще — рядом, в доме № 69 по Большому проспекту — через два с половиной месяца. В ночь на 14 марта обвалился пол в круглосуточном супермаркете на первом этаже прежде доходного дома. Человек провалился — в подполье .)

Между прочим, проблема сочувствия читателя «Преступления и наказания» главному герою романа имеет отношение к вопросу о смертной казни.

Достоевский, как известно, был убежденным противником смертной казни.

Хочется сказать: «Еще бы!»

Опыт переживания смертельного приговора в балахоне-саване на морозе и недорасстрел на Семеновском плацу — это что-то уже совсем запредельное… ну, тут ясно все, распространяться не будем.

Прямо на тему о смертной казни говорит князь Мышкин в «Идиоте». Трепетный монолог. С этим тоже, кажется, ясно.

В «Преступлении и наказании» тема казни дана пунктиром на заднем плане. Вот Раскольников, идя на убийство, сравнивает себя («мелькнуло как молния») с «теми, которых ведут на казнь», а между тем это он, вопреки нежеланию, отправляется казнить по собственному приговору. (Авторской воле персонажу трудно противиться.) А вот после содеянного, когда у себя дома чувствует, что нервы подводят, вскочил с дивана: «Что, неужели уж начинается, неужели это уж казнь наступает? Вон, вон, так и есть!» Страх — это казнь, да, — но еще не смертная. Между тем смертная ему не грозит по законам Российской империи, разве что самоубийство грозит, возможность чего допускает Порфирий Петрович. Сам Раскольников полагает, что получит лет двадцать. (В реальности двадцать лет каторги дадут дворнику Ивану Архипову за вышеупомянутое убийство старшей сестры Достоевского, совершенное при обстоятельствах, сильно напоминающих описанные в «Преступлении и наказании»; его подельнику Федору Юргину присудят каторгу и вовсе бессрочную; это будет 1893 год.) Вспомним, что пятнадцать лет каторги получил в «Идиоте» Рогожин за убийство Настасьи Филипповны — почти вдвое больше, чем в итоге Раскольников.

Это интересный вопрос: почему убийца Настасьи Филипповны, получивший пятнадцать, не вызывает у нас такого сочувствия, как Раскольников, чье двойное убийство оценили восьмью годами? Не потому ли, что студент Раскольников, со всеми своими интеллектуальными закидонами, нам ближе ментально, чем не читавший книжек Рогожин? Или Настасью Филипповну, с которой мы свыкнуться уже успели, Рогожину труднее простить, чем тех двух Раскольникову? Неужели потому только, что одна из них «вошь», «гадина», с чем у читателя нет желания спорить? Или потому, что эти две так и остались для нас персонажами второго плана, тогда как Настасья Филипповна, во всем своем противоречивом великолепии, одна из главных?

У этих не вполне удобных вопросов есть обратная сторона.