Сергей Носов - Книга о Петербурге

Родя, я тебя понимаю. Правильно сделал.

Люди не совершайте такого

Ты вечно живой

Мне тебя лишь жаль

Путь мы не забыли

Родя, тебя осудили, но не поняли

Не умеешь, не берись, надо было косой

Ты хотел стать великим человеком, ты им стал. Ты может быть выше того самого Наполеона

Кто прочитал Преступление и наказание, тот уже не сможет сделать то, что сделал Родя

Придурок, свидетелей не оставляй, убирай всех!

Почему ты не убил Порфирия?

Жизнь, это свято, Родя

Здесь был Родик

Раскольников Р. Р. — профессиональный killer

От греха к истине, через страдания

Родя, по себе людей не судят, козёл

Но это ведь плохо, но я всё равно Родю люблю

Родя, ты клёвый, правда я не дочитала до конца, но ты крут

Что до черной лестницы «альтернативного» дома Раскольникова, после закрытия входа во двор «официального» дома ее тоже по-своему обжила продвинутая молодежь, о чем свидетельствовали надписи на стене, покрашенной зеленой водоэмульсионной краской (уж эти я сфотографировал).

Родя!

Мы тебя любим!

Ты самый необычный!

Держись! Мы с тобой!

10 б шк. 175

Москва

06.05.08

А ниже приписка:

Раскольников

Ты супер перец!

Есть и такое:

Спасибо Ф. М. Достоевскому за прекрасное произведение. (Две подписи. Рядом приписка другой рукой: Здесь был я .)

Родион!

Ты лучший! Самый интересный герой!

А бабке поделом!

Рады за тебя что ты все-таки

нашел себя! (смайлик)

10 б 08.05.2008

Мы оставим след в истории!!

(четыре подписи)

10 б: forever!!!!

Раскольников Р. Р. — я с тобой!!

Надписи, конечно, шокируют — если посмотреть на них «по-взрослому». Но так ли правомочен этот взгляд? Давно ли мы, «взрослые», перечитывали роман? И нет ли в откликах «детей», одолевших роман только что, своей, по свежим впечатлениям сермяжной правды?

Раньше я тоже дивился на эти отклики: юность жжет . На мой теперешний взгляд, все сложнее. Думаю, ценность этих высказываний интересом социологии не покрывается, и побуждают они к размышлениям не столько о молодежных умонастроениях, сколько о заряде провокативности, скрытом в самом романе.

Во-первых, никто не заставлял десятиклассников сюда приходить и устраивать конференции; наоборот, здешние жильцы с этой активностью пытались бороться. Так что одно лишь влечение к заветным ступеням уже говорит о многом.

Во-вторых, эти высказывания — непосредственные, что само по себе ценно, особенно сегодня, когда пресловутый «дефицит непосредственности» ощущается как общечеловеческая проблема. Здесь же, на стенах невзрачных петербургских лестниц, представлен документ беспримесного восприятия классического романа, жеваного-пережеваного посильными средствами нашей общей образованности и, как нам мнится, прожеванного целиком. Документ восприятия, не замутненного ни литературоведческими установками, ни кинематографом, ни даже уроками литературы с их заданной нормативностью (потому что как в школе проходят литературу, мы знаем: лучше б не знать).

И в-третьих. Не только восприятию, но и интерактивному пониманию романа с его непростой проблематикой эти надписи — памятник. Хотя и своеобразный. Весьма.

А что нас так сильно смущает? Мы тебя любим! Это? Так его все положительные герои любят. Молодые поклонники Раскольникова всего лишь присоединились к той группе поддержки, которая так ярко изображена в романе: мать, сестра (или родственников не считать?), Разумихин, Соня… — все они честные, порядочные люди, и Раскольников ими любим. Даже Порфирий Петрович по-своему сочувствует Раскольникову, — и более того, подыгрывает ему, представляя (см. Эпилог романа) в конечном итоге дело так, что с повинной-то пришел человек, ни в чем, оказывается, не подозреваемый. Сам! Свои заслуги по раскрытию преступления Порфирий Петрович благородно — и даже благотворительно — скрыл («вполне сдержал слово»).

Раскольников рассчитывал на двадцатку, а получил всего восемь лет, спасибо автору. Если бы не убийство двух человек и досадная раздражительность как следствие болезни, был бы он безукоризненно положительным героем. Он заступается за слабых, изобличает подлость. Он не позволяет себе дурных поступков (если не брать во внимание убийство двух женщин) и все делает исключительно по справедливости. Раскольников суперсправедлив. Он и на преступление идет из чувства справедливости — чтобы исправить погрешность этого мира. Родион! Ты лучший! Самый интересный герой! А что, разве не так? Заметим по ходу, что не доведи он свой замысел до конца, тогда бы и рассказывать о нем было бы нечего: герои, сугубо положительные, в литературном отношении скучны. А тут — самый интересный герой ! И это правда.

Но для того чтобы судья уменьшил срок в два с половиной раза, этого мало. Требуется экстраординарная помощь автора, и вот необходимые сведения сообщаются о подсудимом. О них обычно забывают — эпилог вообще у читателя не в чести. Но что есть, то есть. Благодаря Разумихину обнаруживается, что в недавнем прошлом Раскольников, сам терпящий нужду, «почти содержал» своего чахоточного университетского товарища в течение полугода, а потом «ходил за оставшимся в живых старым и расслабленным отцом умершего товарища (который содержал и кормил своего отца своими трудами чуть не с тринадцатилетнего возраста), поместил наконец этого старика в больницу и, когда тот тоже умер, похоронил его». Родя, ты клёвый, правда я не дочитала до конца, но ты крут. А ведь эта, не дочитавшая до эпилога девушка еще не знает о настоящем подвиге Раскольникова. По свидетельству его бывшей хозяйки, «Раскольников во время пожара, ночью, вытащил из одной квартиры, уже загоревшейся, двух маленьких детей и был при этом обожжен». Настоящий герой! Среди наших знакомых много ли награжденных медалью «За отвагу на пожаре»? Живи Раскольников сейчас, мог бы быть одним из них.

Сдается мне, что Достоевский — возможно, невольно — сам уступает здесь ненавистной ему «арифметике». Характерно, что мимоходом. Но каков «мимоход»!.. Действительно, два трупа — двое спасенных. Это, конечно, не тождество. Уравнение — с одним неизвестным и некоторым числом параметров, значения которых в конце чуть-чуть подгоняются. Ответ известен: икс = 8 лет. («Кандалов он даже на себе не чувствовал», — к вящему удовлетворению читателя, сообщает между прочим писатель.)

Странно, что о подвиге Раскольникова мы узнаем только в Эпилоге. Тем более странно, что вообще о пожарах речь заходит несколько раз. Он, конечно, персонаж скромный, и не в его характере побуждать автора в основном корпусе текста вспоминать о том страшном пожаре, но дело тут не в личных качествах героя. Коль скоро сам он задумывался об «арифметике» («ясно как день, справедливо как арифметика»), коль скоро вслушивался в слова случайного постороннего («Одна смерть и сто жизней взамен — да ведь тут арифметика!»), как же он мог игнорировать такой убийственный «арифметический» аргумент в пользу своего предприятия? Ведь когда замышлял Алёну Ивановну грохнуть, «вошь», «ведьму», «никому не нужного человека», и еще в себе сомневался, он уже был спасителем двух детишек. «Право имел». Опять же: когда сверх плана второго человека убил и три дня потом бредил, почему-то успокоительная мысль о взаимозачете (при всей сомнительности ее, казалось бы, вполне естественная в его положении) не посетила ни разу ценителя арифметики — или забыл о тех спасенных? Понятно, что спасение детей на пожаре Достоевский, скорее всего, придумал, когда уже писал эпилог, — надо же было помочь хотя бы задним числом Раскольникову. Но для нас, воспринимающих роман как своего рода сформированную реальность, это не объяснение.