Сергей Граховский - Рудобельская республика

— Не сегодня-завтра это дикое, выпущенное на волю быдло ворвется в имение и по зернышку, по гвоздику растащит все, что собиралось веками. А за тем примутся и за ваш хутор. Да, да, примутся! Вы сомневаетесь? Прочтите декрет этих самозванцев. А слово какое изобрели: де-крет! Мужичье, в интеллигентов играют, французским прононсом заболели. Тоже мне декретчики! Видали вы! В этом декрете так и пишут, что все помещичьи, удельные, церковные и монастырские земли со всем имуществом переходят в распоряжение Советов. Понимаете, почтеннейший, что это значит? Советов! Совет голодранца с бандитом!

Казик несколько раз порывался вытянуться перед старшим по званию, хотя и без формы, офицером. Николай Николаевич великодушно его останавливал:

— Забудем о субординации, ведь мы же друзья-единомышленники и пока вне службы.

— Что же вы предлагаете Николай Николаевич? — спросил молодой Ермолицкий.

— Пока что защищаться, а затем… затем наступать.

— Вы еще надеетесь на легионеров? На этих сопляков в конфедератках? Трусливая толпа, а не войско! — разошелся Казик. — Пятеро холопов с берданками разоружили едва ли не взвод солдат! И это армия?

— Что вы, Казимир Андреевич! Вас неверно информировали! Там было около сотни бандитов. Понимаете? Их уже почти сотня!

— А-а-а, недаром говорят, пуганая ворона и куста боится, так и эти легионеры. Название громкое, а смелости как у мышей — воробей кошкой кажется. Мешочники и женщины им целой армией показались.

Казик жадно курил. А отец, глядя на сына, думал: «Вот орел. Самому Николаю Николаевичу перечит, да еще как закручивает. Ну и хват хлопец!»

— Чем могу служить, господин подполковник?

— Узнаю настоящего офицера и рад, что не ошибся, — словно перед строем отчеканил Николай Николаевич. — А служить? Служить — отечеству. Стать во главе защитников священной собственности.

— Понимаю. Однако нужны люди и оружие, — деловито ответил Казик.

— Я так прикидываю, что на каждом футоре у застенковцев, да и у каждого самостоятельного хозяина отыщется то ли ружье, то ли обрез, — вставил свое слово старый Ермолицкий, — а люди на такое святое дело пойдут. Кому ж охота отдавать черту лысому свое добро.

— Двадцать пять винтовок и десять оседланных коней даю я. Уверен, что барон за это не взыщет. Все отправим на хутор Перегуда. Там вокруг болота, место глухое и незаметное. А вам, дорогой, — подполковник положил сухую руку на колено Казику, — вам придется поездить «свататься». Человек вы холостой, конь у вас добрый, вот и отправитесь по хуторам. И мы такую свадьбу сыграем, чертям жарко станет. — Николай Николаевич упивался своим красноречием и остроумием. — За нас корпус генерала Довбор-Мусницкого. В Бобруйске, Рогачеве, Жлобине и да всей этой территории власть фактически принадлежит ему. А вскоре и Минск будет у него в руках. Так что, ежели, господин прапорщик, мечтаете о полковничьих погонах, необходимо действовать. — Управляющий встал.

— Я и торопился сюда, ибо знал, что фронт здесь, а не там. Мужичье страшнее немцев. Однако ничего, мы еще будем с них лозу драть, — в тоне рапорта отчеканил Казик.

— Стало быть, завтра — за святое дело! — Управляющий протянул руку молодому Ермолицкому.

— Может быть, васпане, не погребуете повечерять с нами? — засуетился Андрей и кивнул Анэте, чтобы пошевеливалась.

— Покорнейше благодарю. Не имею возможности задерживаться. Хорошего кругаля еще нужно дать, чтобы ни один хам не пронюхал, где я был. Заложите мою лошадь! — повелительно бросил Николай Николаевич, но спохватился и мягко добавил: — Будьте любезны.

Старый Ермолицкий натянул шапку задом наперед, накинул на плечи кожушок и выскочил в конюшню.

Казик намеревался проводить гостя, однако тот остановил:

— Лучше не ходите. У меня такое чувство, будто из каждой щели следит Соловьево око. И условимся: мы с вами незнакомы и никогда не встречались. — Николай Николаевич крепко пожал руку Казику, пожелал доброй ночи Анэте. Казик помог ему надеть просторную шубу, подал шапку. На крыльце ожидал Андрей.

— А жеребчик у вас важнецкий, — похвалил он коня, — молодой, видать, баловник.

Николай Николаевич ничего не ответил. Он сел в легкий возок, хлестнул лошадь и выскользнул со двора. Андрей закрыл ворота, постоял, пока силуэты лошади и седока не скрылись в серой темени зимнего вечера.

Завернул в хлев, подбросил коровам сена, закрыл ворота на запор и замкнул круглым кузнечной работы замком. Потянул, хорошо ли заперто, спустил с цепи волкодава и потопал в хату.

Старая шмыгала носом и причитала:

— Ой, боюсь я, Казичек, что не сносить тебе головоньки. Не связывайся ты, сыночек, с этим карпиловским и рудобельским гадовьем. Где это видано, средь бела дня у солдат оружию отобрали? А ты с кем на них пойдешь? Пускай бы сам этот подпанок голову свою подставлял, так нет, тебя подбивает. Ой, не слушай, сыночек. Лучше пересиди, схоронись, пока это лихо не минет.

— Что ты плетешь, старая? — не сдержался Андрей. — Досидишься, пока с тебя последнюю тряпку не сдерут. Уже гарцуют на футорах, по закромам шастают — бедноте семена собирают, сено им подавай, телушка твоя кому приглянулась — отдай. А скулу в бок не хотите?! — разъярился старый. Весною землю обрезать надумали. А она — «сиди тихо». Да я лучше околею на меже, а своего и вершка не отдам. Хоть и старый, а и сам обрез в руки возьму. Вот так!

Ночью Казик слыхал, как ворочалась и причитала мать. Не спалось и ему. Слышно было, как шашель точит балку, как шебуршит по стеклу снежная крупа и скрипит над колодцем журавль. Он перевернул горячую подушку, переложил наган ближе к краю постели, закрыл глаза, а в голове завивалась метелица мыслей. Ему не терпелось скорее облачиться в свой офицерский мундир, вскочить на коня и повести с хуторов сотни хлопцев и мужчин на эти большевистские банды, а там подоспеет армия, верная трону, сотрет в порошок красную погань, вручат прапорщику Ермолицкому погоны с двумя просветами, тогда можно будет начинать достойную жизнь. Он перебирал в памяти всех хуторян и застенковцев, на которых можно было положиться, подумал, что без пулемета им не обойтись, только где его взять? Пускай Николай Николаевич расстарается у Довбор-Мусницкого для «охраны имения барона Врангеля». В разобранном виде можно будет провезти на санях под сеном. Казик пожалел, что сразу не додумался и не сказал об этом.

Вьюга зарядила на трое суток. Гнала в поле длинные вихрящиеся космы снега, намела сугробы возле хат и заборов, гудела, скулила, выла. Перемела все дороги — ни пройти ни проехать.

— Не иначе, черти разгулялись, — стряхивая на пороге снег, сказал Роман. — Как ты, сынок, доберешься до той волости? Пока ведро воды вытащил, до колен замело. А это ж пять верст пешком, и ветер как раз в лицо.