Артур Дойль - Опасная работа

«Послушайте, доктор, – сказал он. – Мне жаль, что я втянул вас в это дело. Ей-богу, мне жаль, и я отдал бы пятьдесят фунтов, чтоб видеть вас сейчас не здесь, а на набережной в Данди. Но отступать я не могу – момент такой, что либо со щитом, либо на щите. К северу от нас – стадо китов. Да как смеете вы качать головой, когда я собственными глазами видел их с верхушки мачты! – внезапно вспылил он, хотя, по-моему, я ничем не выказал своего сомнения. – Там двадцать два кита, могу дать голову на отсечение – и крупных, ни один не меньше десяти футов в длину. И что ж, доктор, вы думаете, я поверну назад, когда от такой удачи меня отделяет только один жалкий кусочек льда, пропади он пропадом? Если завтра задует северный ветер, мы сможем заполнить трюмы до того, как грянут морозы. Ну, а если уж ветер будет южным; что ж – за то, что они рискуют жизнью, ребятам платят, ну а если речь обо мне – то в ином мире близких у меня больше, чем в этом. Вот вас, сказать по правде, мне жаль. Лучше бы в поход вместо вас я взял старого Энгуса, который был со мной в моем последнем плаванье. По нему бы некому было тосковать, а вы ведь как-то раз сказали, что помолвлены, верно?»

«Да», – сказал я и, щелкнув крышечкой медальона, свисавшего у меня с цепочки от часов, я поднес к его глазам миниатюрный портрет Флоры.

«Черт возьми! – взревел он, вскакивая с такой яростью, что даже борода его, ощетинившись, встала дыбом. – Да мне какое дело до вашего счастья! Что мне до него и зачем вы тычете мне в нос эту фотографию!» На какую-то долю секунды я испугался, что он меня ударит, так неистов был его гнев, но, выругавшись напоследок еще раз, он рывком распахнул дверь и выскочил на палубу, оставив меня в изумлении от этой бешеной вспышки. Впервые он так себя повел со мной – обычно, кроме любезности и доброты, я ничего от него не видел.

Я пишу эти строки под аккомпанемент его шагов, он мечется по палубе, раздраженно бегает по ней взад и вперед.

Мне хотелось бы обрисовать характер этого человека, но наверно, было бы самонадеянностью попытаться перенести на бумагу то, что самому тебе представляется смутным и далеко не ясным. Не раз мне казалось, что я нашел некий ключ, с помощью которого можно проникнуть в этот характер и понять его, но все оканчивалось разочарованием, ибо представал он вдруг в новом свете, обнаруживая свою новую грань. И пусть ничьи глаза, кроме моих собственных, не увидят впредь этих строк, а я все же попытаюсь набросать психологический портрет капитана Николаса Креги.

Обычно внешность человека дает нам некое общее представление о свойствах его души. Капитан высок и хорошо сложен, лицо его смугло и красиво, он имеет привычку слегка подергивать руками и ногами – не то от нервности, не то давая выход избытку энергии. У него решительный подбородок, и все черты его говорят о решительности и мужестве характера. Но самое примечательное в его лице – это глаза, темно-карие, яркие, внимательные, взгляд их выражает сложную гамму чувств – это удивительная смесь бесшабашности с чем-то, что порою кажется мне сродни скорее страху, чем какой-либо иной эмоции. Конечно, бесшабашность обычно превалирует, но временами, и особенно когда он задумывается, по лицу его расползается выражение страха, и страх этот, становясь все заметнее и заслоняя собой все в нем, как бы подменяет характер, полностью меняя и внешность. Именно в эти минуты он более всего раздражителен и гневлив, и, по-видимому, сам это за собой знает, почему он нередко и запирается в каюте и не пускает туда никого, пока не пройдет приступ черной тоски и меланхолии. Спит он плохо, и я слышал, как он стонет и кричит во сне, однако каюта его от моей находится на расстоянии, и потому слов, какие он бормочет или выкрикивает во сне, я никогда расслышать не мог.

Но это лишь одна особенность его характера, самая неприятная из всех, и только долго и близко с ним общаясь, находясь в его обществе много дней кряду, смог я ее заметить. По большей же части он ведет себя как человек милый, покладистый и компанейский, начитанный и занятный; что же касается его моряцких качеств, то моряка храбрее его трудно сыскать. Мне не забыть, как вел он судно, когда в начале апреля мы попали в жестокий шторм и бурю. В ту ночь он выглядел не просто бодрым, он был весел – он энергично вышагивал по мостику, а вокруг него сверкали молнии, и воющий ветер гнал по морю огромные валы. Сколько раз я слышал от него, что мысль о смерти, которая так угнетает человека молодого, ему, капитану, даже приятна. А ведь сам он вряд ли старше тридцати с лишком лет, хотя волосы его и борода уже тронуты сединой. Наверно, ему довелось испытать какое-то горе, навеки оставившее на нем свой след и омрачившее всю его жизнь. Возможно, и я бы стал таким, если б потерял Флору. Одному Господу ведомо, не было бы и мне тогда все равно, какой ветер подует завтра – северный или южный. Слышу сейчас, как он спускается вниз и запирается у себя в каюте – значит, все еще не в духе. Итак, пора на боковую, как сказал бы старый Пепис: свеча догорает – ведь белые ночи теперь кончились, и приходится жечь свечи; – стюард же ушел к себе, и надежды раздобыть новую свечу нет.

12 сентября

Ясный тихий день, а мы дрейфуем все на том же месте. Ветерок юго-восточный и слабенький. Настроение капитана улучшилось, и за завтраком он извинился передо мной за грубость. Однако выглядит он рассеянным, а глаза сохраняют диковатое выражение. В горах про такого сказали бы, что «с ним нехорошо», так, по крайней мере, шепнул мне сейчас старший механик, а он среди кельтской части нашей команды слывет человеком прозорливым и знающим толк в приметах.

Удивительно, какую власть имеют суеверия над народом столь практичным и здравомыслящим. Я бы никогда не поверил, не наблюдай я воочию во время нашего плаванья доказательств великой склонности кельтов к суеверию. Это вроде какой-то эпидемии, и я испытываю сильное желание добавить к успокоительным и стимулирующим снадобьям, которыми я потчую матросов, порцию грога по субботам. Первым симптомом эпидемии стала жалоба штурвальных, поступившая вскоре после нашего отбытия с Шетландов: матросы говорили, что в кильватере слышатся какие-то завыванья и жалобные крики, словно за судном кто-то гонится и не может догнать. Выдумка эта оказалась стойкой и продержалась на протяжении всего нашего пути, а в темные ночи начала нашей охоты на тюленей заставить людей спуститься на лед было не так-то просто. Не подлежит сомнению, что услышанные ими звуки были либо скрипом штурвальных цепей, либо криком какой-нибудь залетной морской птицы.

Несколько раз меня поднимали с постели, чтобы я послушал это сам, но не могу сказать, чтоб в звуках этих я услышал что-либо противоестественное. Однако матросы были так уверены в абсурдных своих предположениях, что разубеждать их и спорить с ними было делом безнадежным. Однажды я заговорил об этом с капитаном, и, к моему удивлению, он отнесся к сообщению весьма серьезно и, как мне показалось, забеспокоился. Я-то думал, что хотя бы он выше глупых предрассудков.