Александр Стесин - Африканская книга

Когда впервые попадаешь в африканский город, кажется, что очутился на другой планете: ничего подобного ты никогда не видел. Но если ты уже побывал в нескольких мегаполисах Африки, все они начинают сливаться воедино: палатки, лотки, толчея людей в цветистых местных «вышиванках» или в галабеях, уличные торговцы с товаром на голове, битком набитые маршрутки, ряды двухэтажных колониальных построек вперемешку с жестяными лачугами, шпалеры пыльных пальм в центральной части города, размытые грунтовые дороги за периметром нескольких главных улиц… Это Банги, столица ЦАР, или Бамако, столица Мали, или Бахр-Дар, город на cеверо-западе Эфиопии. Если бы не разница в фенотипах (эфиопа с человеком из Центральной Африки не спутаешь), а также в марках и расцветке машин, используемых в качестве такси (в Эфиопии — бело-синие «жигули», в ЦАР — желтые «рено» и «пежо», на Мадагаскаре — тоже «пежо» и «рено», но бежевые), если бы не эти подсказки, то никто, включая самих африканцев, не смог бы определить по фотографии или видеосъемке первой попавшейся улицы, в каком из городов она находится. Разумеется, не все африканские города безлики. Тимбукту есть Тимбукту — город песочных мечетей с его приглушенной, как во время снегопада, акустикой и странным розоватым светом. Кигали есть Кигали, современный и по-сингапурски чистый, как будто специально построенный для того, чтобы контрастировать с нелестным стереотипом «African city». Кейптаун есть Кейптаун.

Тана тоже легко опознается. Не потому, что тут нет всеафриканских палаток и маршруток, а потому, что — террасированные холмы, лоскутная мозаика заливных полей, каскады рисовых чеков, ни на что не похожий ландшафт, начинающийся сразу по выезде из центра. Многоярусный горизонт, заселенный колониальными постройками в несколько этажей; никаких небоскребов, ничего, что могло бы оспаривать композиционное первенство дворца Руву, подпирающего небо на вершине одного из двенадцати священных холмов и видного отовсюду.

Поэзия урбанистического упадка — хорошой знакомый жанр. Любителям этой чахлой красоты в фотогеничной Тане есть чем поживиться. Но фотографировать надо засветло: ночью во многих районах нет никакого освещения, кроме костров. Нет и прохожих — с наступлением темноты улицы мигом пустеют. Только проститутки стоят на посту да полиция, вымогающая взятки у подгулявших вазаха. Проститутки и полицейские не мешают друг другу, каждый занят своим делом. К повсеместному запаху канализации примешивается сладкий запах «рунгуни» — местной анаши.

После восьми часов вечера большая часть города кажется вымершей, но где-нибудь в окрестностях стадиона Махамасина еще жарят шашлыки при свете газовых ламп; на площади Тринадцатого Мая уличные бармены еще обслуживают клиентов самогоном из пластиковых бутылок. Еще работают забегаловки и круглосуточные тележки с едой на улице Независимости. Торговка еще несет на голове стеклянный шкафчик с выпечкой. Еще открыты бильярдные и подвальные клубы, где хулиганы «макула» состязаются в искусстве брейк-данса или читают рэп на постколониальном суржике, рифмуя «la quelle» с «Аналакели». А в самом Аналакели, историческом центре Таны, фешенебельный клуб Le Glacier еще ждет гостей-нуворишей. Еще не закончился домашний концерт группы «Махалеу» в одном из роскошных особняков Верхнего города, среди купидонов и бюстов французских просветителей. Продолжается и площадное действо хирагаси, и самопровозглашенный мастер художественной декламации нижет традиционные бусы пословиц: «Беда похожа на ящерицу, что заставляет нас вздрогнуть от неожиданности, но не пугает нас. Камень крепче всех, но он молчит, когда на него гадят птицы. Нам нужны испытания, как горшку нужен обжиг. Предки говорили: долг подставки — быть верной горшку, дело горшка — быть готовым к пламени, а мое дело — говорить вам эти слова. Я — филин, выступающий перед павлинами. Но жизнь человека как колесо от повозки: сегодня ты внизу, завтра наверху…»

Туристам говорят, что главный принцип жизни на Мадагаскаре — «мýра-мýра». Слово «мýра» в зависимости от контекста может означать «легкий», «дешевый» или «медленный» (например: «мьецк мура-мура» — «еле тащимся», это о езде по городу). «Мýра-мýра» — что-то вроде французского «doucement, doucement». Потихоньку-полегоньку. Но чем дольше находишься в Тане, тем отчетливее чувствуешь, насколько это тяжелый город, ощущаешь его неспокойность и неблагополучие. Есть абсолютная черта бедности, за которой беспечность уже невозможна, даже если люди по своей природе веселы и неприхотливы; даже если их традиционный уклад жизни от века зиждется на принципе «мура-мура». Гана, какой бы бедной она ни была, все-таки находится над этой чертой, а Мали и Мадагаскар — нет. Впрочем, при ближайшем знакомстве с историей и культурой народа мерина становится ясно, что у них далеко не всё «мура-мура».

Из двенадцати священных холмов Антананариву мы посетили три. На один из них мы даже взбирались несколько раз, причем исключительно в рабочих целях. В конце XVIII века, во время правления короля Андриандзафинандриаманитра, на том холме располагалась столица государства Имерина; в середине XIX столетия там находилась летняя резиденция Радамы II, а к началу XXI века главной достопримечательностью стала частная онкологическая клиника Илафи. Что же касается посещения двух других холмов, Аналаманга и Амбухиманга, это был уже чистый туризм: исторические памятники доколониальной эпохи, объекты Всемирного наследия ЮНЕСКО. Словом, обязательные галочки для любого гостя столицы. Нас возил туда Жеремиа, муж Нурусуа. Об истории Мадагаскара он знал не больше нашего, хоть и был зарекомендован как опытный экскурсовод. Но я уже сам успел запастись необходимым чтивом, и, пока мы «мьецк мура-мура» по направлению к Амбухиманге, я зачитывал витиеватую, как подобает «айнтени» [270] Традиционная поэтическая речь, характеризуемая сложным синтаксисом и обилием метафор; искусство айнтени, как и смежное понятие «кабари» (ораторское искусство), высоко ценилось при дворе монархов Имерины и до сих пор составляет важную часть любого торжественного мероприятия. , преамбулу к исторической прозе Рабеаривелу: «…Ибо только мрак оставался неподвижным в той воде, чья поверхность волнилась бесчисленными кругами, теряющими свои зыбкие, меняющиеся очертания по мере того, как они становились все шире. И вся история семьи Баули, как он поведал мне тем ослепительно темным языком, что отражает душевную смуту Имерина, заложена в этом символе камешка, возмутившего покой воды…» [271] Начало исторического романа Ж. Ж. Рабеаривелу «Вмешательство».

История начинается с традиционного мифа о сотворении мира: творец Занахари и его сын Андрианеринерина, восставший против отца, — метафора дихотомии Неба и Земли. В советской энциклопедии «Мифы народов мира» Занахари отождествляется с «благоуханным повелителем» («Андриаманитра»). Но малагасийско-французский энциклопедический словарь, составленный миссионером Веббером в конце XIX века, предлагает иное толкование. Если «занахари» — общий термин, означающий божество или божества (в малагасийском языке существительные не имеют категории числа), то «благоуханный владыка» — это духи предков, их совокупность, образующая силовое поле «хасина», от которого всецело зависит человеческая жизнь. За мифом о творении следует история первого человека, Андриамбаумананы, малагасийского Адама, и его жены Андриамаилалы. Когда Занахари спросил их, какую смерть они предпочли бы, Андриамбауманана пожелал уподобиться банановому дереву (умирая, оно пускает новые ростки), а его жена захотела стать луной, умирающей и возрождающейся каждый месяц. С этого эпизода начинается национальный эпос Андриамбахуака, сотканный из множества «ангану», включая знаменитый героический цикл «Ибуниа». Герои «Ибуниа» — Повелитель Востока, Небесный отец, Сероглазый человек, Юноша-который-стоит-шести, Мужеподобная принцесса, ее придворные Много-забот и Много-близких, братья Получеловек и Полудерево, Великое эхо и другие — странные существа: то ли боги, то ли предки нынешних мерина. Впрочем, грань между богом и предком в малагасийской картине мира очень размыта.